– Они скажут, что мы сошли с ума.

– Да. И выбросят нас в ту же самую сточную канаву, где сейчас живут Понедельник, Кэрол, Ирландец и все остальные.

– Они живут в сточной канаве не потому, что у них были видения, Миляга. Они попали туда потому, что с ними плохо обошлись, или сами они плохо обошлись с кем-то.

– Попросту это значит, что они не научились так же хорошо скрывать свое отчаяние, как остальные. Ничто не может отвлечь их от их боли. Тогда они напиваются и буйствуют, а на следующий день чувствуют себя еще более потерянными, чем вчера. Но все же я скорее доверюсь им, чем епископам и министрам. Может быть, им и нечем прикрыть свою наготу, но разве эта нагота не священна?

– Но она также и уязвима, – возразил Клем. – Ты не можешь втянуть их в эту войну.

– А кто сказал, что будет какая-то война?

– Юдит, – ответил Клем. – Но пусть бы она этого и не говорила, это все равно чувствуется в воздухе.

– А она знает, кто будет нашим врагом?

– Нет. Но битва будет тяжелой, и если тебе дороги эти люди, ты не поставишь их в первые ряды. Пусть они встанут там, когда война закончится.

Миляга на некоторое время задумался. Наконец он сказал:

– Тогда они будут миротворцами.[18]

– Почему бы и нет? Они разнесут повсюду счастливые вести.

Миляга кивнул.

– Мне это нравится, – сказал он. – Им это тоже придется по душе.

– Тогда отправимся на поиски Юдит?

– По-моему, самое время. Только сначала мне надо пойти попрощаться.

* * *

В свете занимающегося утра они двинулись обратно, и когда они вновь оказались под мостом, тени из черных уже успели превратиться в серо-синие. Несколько лучей уже пробились сквозь лабиринт бетонных конструкций и подбирались к воротам сада.

– Куда ты ходил? – спросил Ирландец, поджидавший Маляра у ворот. – Мы уж думали, ты смылся.

– Я хочу, чтобы вы познакомились с моим другом, – сказал Миляга. – Это Клем. Клем, это Ирландец, а это Кэрол и Бенедикт. Где Понедельник?

– Спит, – сказал Бенедикт, – тот самый негр, что стоял на часах.

– А как твое полное имя? – спросила Кэрол.

– Клемент.

– Я тебя раньше видела, – сказала она. – Это ты притаскивал бесплатный суп, а? Ну точно, ты. У меня хорошая память на лица.

Миляга провел Клема в сад. Пламя почти погасло, но жара от углей было вполне достаточно, чтобы отогреть замерзшие пальцы. Он присел на корточки рядом с костром, поворошил угли палкой, пытаясь воскресить угасшее пламя, и поманил Клема поближе. Но наклонившись, чтобы присесть у костра, Клем внезапно замер.

– В чем дело? – спросил Миляга.

Клем перевел взгляд с костра на спящие вокруг груды тряпья. Двадцать или даже больше людей до сих пор видели сны, хотя солнечный свет уже подползал к их логову.

– Прислушайся, – сказал он.

Один из спящих смеялся тихим, едва слышным смехом.

– Кто это там? – спросил Миляга. Звук оказался заразительным, и на лице у него тоже появилась улыбка.

– Это Тэйлор, – сказал Клем.

– Здесь нет человека по имени Тэйлор, – сказал Бенедикт.

– И все-таки он здесь, – ответил Клем.

Миляга поднялся и оглядел спящих. В дальнем углу сада, лежа на спине, спал Понедельник, едва прикрытый одеялом, из-под которого высовывалась его забрызганная краской одежда. Луч утреннего солнца отыскал свой прямой, ослепительный путь между бетонными колоннами и уперся ему в грудь, захватив также подбородок и бледные губы. Понедельник смеялся, словно эта позолота была щекотной.

– Это и есть тот парень, который писал со мной картины, – сказал Миляга.

– Понедельник, – вспомнил Клем.

– Точно.

Клем прошел между спящими телами и приблизился к мальчику. Миляга последовал за ним, но еще до того, как он приблизился к спящему, смех прекратился. Улыбка, однако, не сходила с лица Понедельника, а солнце тем временем добралось до волосков над его верхней губой. Глаза его были закрыты, но когда он заговорил, можно было подумать, что он видит.

– Смотрите-ка, Миляга, – сказал он. – Путешественник вернулся. Вот это да, черт возьми, я просто потрясен.

Это был не совсем голос Тэйлора – все-таки гортань, в которой он зарождался, была на двадцать лет моложе, но модуляции были его, наравне с лукавой доброжелательностью интонации.

– Я полагаю, Клем уже успел рассказать тебе, что я болтаюсь здесь поблизости.

– Конечно, – сказал Клем.

– Странные времена, а? Я всегда говорил, что родился не в тот век. А умер, похоже, как раз в самое время. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

– Ну и вопросы у тебя, Миляга. Ты ведь Маэстро, а не я – тебе на них и отвечать.

– Я Маэстро?

– Он все еще вспоминает, Тэй, – пояснил Клем.

– Ну, тогда ему надо поторопиться, – сказал Тэйлор. – Каникулы кончились, Миляга. А теперь пора приниматься за работу. Если ты облажаешься, нас всех ждет такая черная дыра... А если она проглотит нас... – Улыбка сползла с лица Понедельника, – ...если она проглотит нас, то больше не будет никаких духов в солнечном свете, потому что света вообще не будет. Кстати сказать, где твой подчиненный дух?

– Кто?

– Мистиф, кто же еще.

Дыхание Миляги убыстрилось.

– Ты раз потерял его, и я отправился на его поиски. Я тоже его нашел, когда он оплакивал своих детей. Вспоминаешь теперь?

– Кто это был? – спросил Клем.

– Ты ни разу с ним не встречался, – сказал Тэйлор. – Увидел бы, запомнил бы на всю жизнь.

– По-моему, Миляга забыл, – сказал Клем, глядя на встревоженное лицо Маэстро.

– Ну нет, мистиф по-прежнему у него в голове, – сказал Тэйлор. – Раз увидишь, никогда не забудешь. Ну, давай, Миляга. Назови его имя, сделай это для меня. Оно же вертится у тебя на кончике языка.

Лицо Миляги исказилось от боли.

– Ведь это любовь всей твоей жизни, Миляга, – продолжал свои увещевания Тэйлор. – Назови его. Ну, давай же. Назови его. Я заклинаю тебя.

Миляга напрягся и беззвучно пошевелил губами. Но наконец его горло сдалось и выпустило своего пленника.

– Пай... – прошептал он.

Улыбка Тэйлора появилась на губах Понедельника.