затем мы вошли в дом, там горела лампа, и на столе стояла тарелка с едой для Ликурга, прикрытая полотенцем.

— Садись, — сказал дядюшка Паршем. — Ешь и рассказывай.

Ликург сел.

— Они все еще там, — сказал он.

— Их до сих пор не увезли в Хардуик? — спросил дядюшка Паршем. — В Пассеме нет тюрьмы, — объяснил он мне. — Их запирают в сарае за школой, пока не пришлют машину из Хардуика. Мужчин то есть. Женщин до сих пор не приходилось.

— Нет, сэр, — сказал Ликург. — Эти леди по-прежнему в гостинице, только у дверей полицейский стоит. В сарае один мистер Хогганбек. Мистер Колдуэлл уехал в Мемфис тридцать первым. Он и парнишку прихватил с собой.

— Отиса? — спросил я. — А нашли у него зуб?

— Вот уж чего не знаю, — сказал Ликург, продолжая жевать; он мельком взглянул на меня. — А конь в порядке.

Я пошел туда, посмотрел, как он там. Стоит в гостиничной конюшне. Мистер Колдуэлл внес перед отъездом залог за мистера Маккаслина, чтобы ему можно было присматривать за конем. — Ликург продолжал есть. — Поезд в Джефферсон отходит в девять сорок. Как раз поспеем, если поторопимся. — Дядюшка Паршем вынул из кармана огромные серебряные часы, посмотрел на них. — Как раз поспеем, — повторил Ликург.

— Я не могу, — сказал я. — Я должен ждать. — Дядюшка Паршем опустил часы в карман. Он встал. Негромко позвал:

— Мэри! — Она была в чистой половине. Я не слышал ни звука — и вдруг она возникла в дверях.

— Уже постелила, — сказала она. Потом Ликургу: — Тебе тюфяк в сенях положен. — Потом мне: — Будешь спать на кровати Ликурга, как вчера.

— Зачем мне кровать Ликурга, — сказал я. — Я и с дядюшкой Паршемом могу лечь. Мне это не помешает. — Они смотрели на меня, совершенно неподвижные, совершенно одинаковые. — Я сколько раз спал с Хозяином, — сказал я. — Он тоже храпит. Мне это не мешает.

— С хозяином? — спросил дядюшка Паршем.

— Мы так дедушку называем, — объяснил я. — Он тоже храпит. Мне это не мешает.

— Пусть спит со мной, — сказал дядюшка Паршем. Мы пошли к нему в спальню. Фарфоровый абажур на лампе был разрисован цветами, в углу стоял большой портрет в золоченой раме на золоченой подставке: женщина, еще не старая, но в старомодном платье; кровать была прикрыта таким же, как у Ликурга, ярким лоскутным одеялом, а в камине даже сейчас, даже в мае тлели угли. Еще там был стул, была качалка, но я не сел. Вошел в комнату и остановился. Дядюшка Паршем вернулся, он был уже в ночной рубашке и на ходу заводил часы. — Раздевайся, — сказал он мне. Я разделся. — Разве мама позволяет тебе дома спать без всего?

— Нет, сэр, — сказал я.

— Ты хоть что-нибудь с собой захватил?

— Нет, сэр, — сказал я. Он положил часы на каминную доску, подошел к двери и сказал:

— Мэри! — Она отозвалась. — Принеси чистую рубаху Ликурга. — Мы подождали, Мэри приоткрыла дверь и просунула в щель рубашку. Он взял ее. — Надень, — сказал он. Я подошел к нему и надел рубашку. — Ты молишься перед сном в постели или на коленях?

— На коленях, — сказал я.

— Помолись, — сказал он. Я стал на колени у кровати и прочитал молитву. Постель была уже приготовлена. Я забрался в нее, он потушил лампу, и я услышал скрип пружин, и хотя луна в ту ночь взошла поздно и стояла еще невысоко, но в спальню она уже глядела, и я увидел его, черно-белого на белой подушке, его белые усы и эспаньолку, он лежал на спине, скрестив руки на груди. — Завтра утром повезу тебя в город, повидаем мистера Хогганбека. Если он скажет — ты все здесь сделал, что мог, и пора тебе домой — согласен тогда уехать?

— Да, сэр, — сказал я.

— А теперь спи, — сказал он. И он еще не договорил, а я уже понял, что только этого и хочу, даже, может быть, со вчерашнего дня хочу: вернуться домой. То есть, конечно, кому ж приятно проигрывать, но, может быть, иногда другого выхода нет, и остается одно — не отступаться. И Бун с Недом не отступились, иначе не сидели бы сейчас там, где сидели. И может быть, они не скажут, что я отступился, если сами велят мне вернуться домой. Может быть, я просто слишком мал, слишком малолетен, может быть, просто еще не способен справиться с тем, что легло на меня, и будь у них кто-нибудь побольше, или постарше, или просто поумнее, мы и не проиграли бы. Понимаешь? Если быть честным, то дело обстояло именно так: неоспоримо, явно, совершенно безусловно я хотел домой, но у меня не хватало мужества признаться в своем желании, не говоря уже — исполнить его. Но теперь, когда я прямо сказал себе, что я не только неудачник, но еще и трус, можно было наконец успокоиться, примириться с собой и уснуть сном младенца, как спал дядюшка Паршем, чуть-чуть похрапывая (послушал бы он, как храпит дед!). Не это вторгалось в сон — ведь уже завтра я буду дома, там никто не помешает мне спать, ни краденые кони, ни взыскующие целомудрия проститутки, ни бродячие пульмановские кондукторы, ни Нед, ни Бун Хогганбек, который был в том своем состоянии, в которое приходил всегда, когда срывался с отцовского поводка — сну мешал чей-то голос, он что-то выкрикивал, раз, и другой, и третий, — и только тогда я выплыл на поверхность, заставил себя проснуться, и был уже день, светило солнце, и дядюшки Паршема в постели не было, и кто-то вопил на улице:

— Эй! Эй! Ликург! Ликург! — Я вскочил, выпрыгнул из постели, пробежал по комнате к окну и выглянул во двор. Там стоял Нед. И при нем конь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

И вот, в два часа пополудни, мы с Маквилли опять сидели на наших взбрыкивающих — во всяком случае, Ахерон взбрыкивал — скакунах, ожидая, чтобы мистер Клан (он вчера натерпелся такого страху, что теперь стоял в стороне, где мы с Маквилли тянули жребий, кому бежать у бровки — выиграл Маквилли), наш распорядитель-стартер, он же дрессировщик легавых — охотник — торговец дичью — убийца, гаркнул: «Пошел!»

Но до этого возникли разные обстоятельства. Прежде всего возник Нед. Он плохо выглядел. Выглядел ужасно. Не только из-за недосыпа — мы все недосыпали. Но мы с Буном хотя бы провели в постели все четыре ночи после выезда из Джефферсона, а Нед всего две, третью он провел в товарном вагоне с Громобоем, четвертую в конюшне