Княжна набрала бумаги разной, холстов, кисточек, коробочек с красками. Собрала, расставила вокруг себя и начала примериваться: то так чертит свои линии, то этак. И пока вертелась она и присматривалась, выходит приказ от его высочества воеводы: грузиться немедля в экипажи и отправляться в Москву. Не мы одни: весь царский двор поднялся и отправился в путь к старой столице, где жили мы до переезда в Питербурх. Отправлялись прекрасным порядком, какого и у нас, на Молдове, не было еще заведено. Поклажа — на телегах и в санях с деревянными полозьями. Господа — в других санях, таких удобных для зимней дороги, каких еще дотоле не бывало; пресветлый царь — с упряжкой в восемь пар коней, их милости придворные — с шестью парами, бояре поменее — с четырьмя и тремя парами. Все по степени и чести. Чтобы каждый издали понимал, кто в каких санях едет. Мы же, холопья и челядь, пристроились, кто где и как сумел, кто внутри, а кто снаружи. Только более снаружи, в теплых тулупах. И ни волку, ни медведю, ни иному зверю или разбойнику до нас в пути не было ходу, ибо охватили тот поезд драгуны со всех сторон и берегли от всего: чуть что не так — тотчас принимаются палить из пистолей.

Моим заботам княжна доверила портрет. Какой такой портрет? Просто рамка, а в ней — листок бумаги на куске полотна да на досточке. Мария завернула все это в шаль, но на остановках непременно кричала, чтобы я развернула портрет и поставила на треногу. И было у меня с тем рисованием столько мороки, сколько у других — со всем хозяйством. Заворачивай, разворачивай... Не успеешь запаковать как следует, а она уже хватает его снова, режет веревочки ножиком и бросает их прочь.

Вот так я всю дорогу с нею мучилась. Ведь до Москвы все много раз останавливались в разных селах — развлекаться да красоваться. По пути царское величество собирал всех ковалей, да всех портных, да всех музыкантов и цирюльников. И как проснулись мы однажды утром, вокруг было черным-черно от разного и всякого люда: самые разные бороды и одежды, обувка, шляпы, шапки, колпаки, тюрбаны, клобуки. Стала бы я искать нечистого духа — тьфу, тьфу, не отсохни язык! — стала бы искать атамана водяных да леших, непременно бы высмотрела его среди того сброда. Поставили на санные полозья корабли, изукрасив их как могли, надели на коней цветные попоны, нацепили на мачты флаги и ленты. Когда стали въезжать в Москву, сбежались отовсюду жители — дивиться диву. Уши лопались от криков, трубного гласа, от пушечной пальбы. А во главе хода не собор архимандритов выступал, как на честных празднествах, но галера с самим адмиралом Апраксиным среди гребцов, которые гребцы трудились веслами, словно на воде. В другом таком корабле стояла во всей славе ея величество царица и дочери ее, ибо ребят они с царем не имели, но только девиц — такое, видно, наказание наслал на них создатель наш святой и правый. Государь наш Дмитрий Кантемир-воевода надел платье турецкого визиря и сидел на перинах со скрещенными под задом ногами, с черною бородой и колпаком из конских хвостов. Анастасия Ивановна вырядилась турчанкою в шальварах, княжна Мария тоже, а княжата играли на турецкой музыке.

В день святой пятницы смилостивился наконец над нами всевышний, привел нас, бедных, на наш московский двор. Возрадовалась я тому и сотворила крест перед святыми образами. Увидела деда Трандафира Дору и обрадовалась тоже, что старик еще жив и бодр. Ибо молодость наша прошла в городе Яссы, и с тех пор, служа нашему государю, оба радуемся, видя друг друга во здравии. Наша жизнь, сказал однажды дед Трандафир, подобна одуванчику: забрал ее у тебя ветер и унес прочь. А ты, Аргира, сказал он еще, не заживешься после меня; если видишь поутру, что я еще волоку кости, — знай, что мною внесен за тебя залог до следующей зари. Вот так, от зари до зари, отодвигаем мы друг другу успение, и тем рады.

С дедом Трандафиром — одно дело, с княжною — другое, потруднее. На подворьях здешних знатных господ утвердился обычай устраивать ассамблеи. Поверх этих ассамблей господ истомляют царские праздники в Кремле. У нас в Молдавии даже княжеские свадьбы не тянутся столько ночей и дней, сколько здешние праздники: то храмовой, то именины, то день поминовения какой-либо баталии. И у каждого пира с увеселениями непременно быть должна моя княжна. А где она — там и я, все с тем же портретом, с кистями и красками. Княжна похваляется, боярыни и боярышни ее поздравляют, царь тоже хвалит. Не проходит и дня, чтобы царь не склонился над рисунком и долго на него не глядел. Кажется, он ест его глазами. Только картина пока еще не готова. Прошел декабрь, настал январь. Она же все пишет. Порой у меня затекают руки, покамест держу ее приборы.

Сегодня, к счастью, мне дали роздых. Княжна поехала с братьями поплясать. Когда возвратится вечером, опять поставит меня на колени и будет тиранить, мое бесценное сокровище.

3

На Русской земле воцарилась зима, обильная снегами. После недельной вьюги стихии успокоились. Поредели тучи, усмехнулось искоса солнышко. Мягкий снег засверкал мириадами искр. Дымки из труб столбами сверлили небо и исчезали под его туманной кровлей. Над сугробами царствовал ядреный морозец.

— До сумерек, самое позднее к утру, погода опять испортится. Снова завоет вьюга.

Княжна Мария с удивлением повернулась к говорившему. Мария упорно обходила, дразня при случае злыми шутками, этого юношу, Ивана Долгорукого. Но он упорно от нее не отставал. Как только княжна отделялась от толпы, он тут как тут, с комплиментами и льстивыми речами. Будто следовал поучению древних: капля-де камень долбит. Принимал колкости Марии с полуулыбкой, переваривал их, отбрасывал и снова подходил к ней, невинный и жаждущий. Мороз разрумянил его, набросил на волосы нити инея. В бобровой шапке и пальто с таким же воротником он выглядел ловким, пригожим.

— Скажите на милость, как вы узнали, что погода должна испортиться?

Иван Долгорукий кивнул на тучи, медлительно выплывавшие на небо, как журавлиные стаи.

— Наступление непогоды не так трудно предугадать. Гораздо труднее узнать желания прекрасных княжеских дочерей.

— Они, наверно, читаются в их глазах.

—