«Оглянешься — вместо родного гнезда Бориску увидишь. Стоит святой в дверях своей кельи. Не боится кормленый черт, что ордынцы свяжут. Нет, лучше не поднимать головы, от греха подале, а то не утерпишь, скажешь чего от горячего сердца, а вороги рядом, а в руках у них плети…»

Но Анна пройти молча не могла, поравнявшись с кельей, она рванулась из ряда.

— Бориско! Дочка осталась хворая! Позаботься о ней!

Бориско не шелохнулся, стоит истуканом, только руки перебирают узлы лестовки. [277]

«Ответишь — царевича прогневишь. — Эта мысль заставила окостенеть Борискин язык, а Анна, не получив ответа, рухнула на землю, натягивая веревку, задыхаясь в петле. Подбежавшие ордынцы не пожалели плетей, Анна поднялась. Спина, плечи иссечены. Безумными глазами поглядела туда, где стоял Бориско. Нет его. Дверь закрыта. Услышала, как он за дверью с засовом возится. До слуха дошел шепот:

— Пойдем, Аннушка, пойдем. Бог ему судия! Не противься, Анна, супротивством и нас подведешь…

Но уйти Анна не могла. Обезумев, она рванулась опять, теперь уже к деревне, и опять упала с перетянутым горлом, бесчувственная к новым ударам.

Не минуло Анну рабство ордынское. Связанную по рукам и ногам, ее бросили в арбу. Суждено ли ей стать игрушкой какого–нибудь мурзы или упасть без сил, сожженной трудом и свирепым солнцем где–то на берегу арыка, текущего из Сыр–Дарьи, кто знает! Будущее темно, как темна рабья доля вдали от родины, в Орде…

Прошло два дня. Услышав негромкий стук, Бориско подкрался к двери, припал ухом к доскам.

Опять постучали. Весь липкий от пота — от страха — Бориско слушал. Шамкающий голос произнес за дверью:

— Откройся, батюшка, откройся, святой человек!

Бориско приоткрыл дверь, выглянул в щель.

На крыльце, ухватясь сухой рукой за перильце, стояла изможденная старуха.

— Батюшка, — запричитала она, увидев Бориску, — беда, батюшка, на твою голову, померла дочка твоя…

Бориско вздохнул полной грудью: уф! Отер со лба пот и, чувствуя, что дрожь больше не бьет его, сказал старухе:

— Пойдем, бабка.

— Пойдем, отец. Почитай, батюшка, над покойницей, што положено.

В сумраке избы Бориско не сразу разглядел накрытое дерюжкой маленькое тельце. Что–то дрогнуло у него в сердце, дрогнул голос, когда, открыв книгу, начал он читать псалтырь.

Старуха притулилась на пороге у двери, понурилась; слушала чтение, изредка всхлипывала.

Голос Бориски уже не дрожал. Мерно, неторопливо читал он, и, когда на полуслове оборвал чтение, старуха встревожилась, взглянула на него.

«Тяжко ему, отец…»

А Бориско в это время зевал, со смаком, с хрустом в челюстях, потом, послюнив палец, повернул страницу и вновь забормотал лениво, привычно. Глядел в книгу осоловелыми, сухими глазами.

Старуха поднялась. Кряхтя, опираясь на клюку, подошла к Бориске.

— Уйди!

Бориска не понял.

— Ты, бабка, чего?

— Уйди, сучья душа, уйди! — дрожащей рукой старуха замахнулась на него. — Уйди, пока клюки не отведал!

Бориско нагнал спеси, приосанился.

— Ну и уйду! А ты тут бесов тешь, еретица! — Захлопнул псалтырь.

5. ПОСОЛ

Не жег деревень Арабшах, ибо и без огня разгромить деревню не мудрено, а дым над лесными просторами виден издалека.

Но быстрее дыма, подхваченного ветром, летела впереди Арабшаха молва:

— Орда идет!

Пусть чистым оставалось небо над лесами, кровью и гарью несло от этих слов.

— Орда идет!

Услышав их, русский человек надевал доспех, опоясывался мечом, трогал жало стрелы: не затупилось ли?..

Из Ярославля и Юрьевца, из Переславля, Владимира и Мурома стекались рати к Новгороду Нижнему, Здесь в грозную силу слились полки Дмитрия Костянтиновича Суздальского и Нижегородского с полками градов, подвластных Москве. Отсюда уходили рати навстречу ордам. Вот за деревьями уже не видно дубовых стен Нижегородского кремля, и только каменная громада Дмитриевской башни высится вдали. Шли рати от Нижнего к реке Пьяне, и, кто знает, может, не один нижегородец, увидав в лесном просвете сверкающую ленту Пьяны, подумал о сверкающем волжском просторе, который виден с высоты откоса там, дома, в Новом городе Нижнем.

Иными глазами глядел на Пьяну Фома. Едва сотня Мелика перешла реку, он нагнал Семена, поставил коня рядом и, толкнув колено Семена своим коленом, спросил:

— Помнишь?

— Еще бы! В этих местах, лишь пониже малость, мы Булат–Темира били.

— И ныне побьем!

Семен промолчал. Фома дернул его за рукав.

— Ты што?

Семен только рукой махнул. А спустя три дня Мелик, объезжая стан своей сотни, остановил коня у ракитового куста. Под кустом в тени сладко похрапывал Фома.

Семен, не слезая с коня, тронул его древком копья. Фома не шевельнулся.

«Ах, так! Ни гласа, ни воздыхания!» — Семен ткнул посильнее.

Фома в ответ всхрапнул громче. Мелик слез с коня, принялся трясти Фому, но тот только мычал.

—