— Што мы в битвах понимаем.

— Не воины мы, мастеровщина…

Со стены двухпалый свист:

— Эй, православные! Коли так, идем палаты княжьи грабить, княжьи меды пить! Нешто можно добро царевичу Арапше оставлять!

Дрогнула, распалась толпа, валом покатилась к княжеским палатам.

В полураскрытых воротах остался стоять один Васька Беспутный. Спускаясь со стены, его заметил старик бронник.

— Иди отселе, Вася, иди. Не ладно тут стоять, того гляди ордынцы нагрянут.

— Дед, за што он меня эдак при всем народе? Чумных мертвяков возить — Васька. Купецкие корабли грузить, хребет ломать — Васька. А ноне… сам бежит, а меня: «Голодранец, вор!» Да будь я вором, не быть бы мне голодранцем.

— Ладно, Вася, стерпи. Иди, иди из ворот.

Васька понуро побрел за стариком, поравнявшись с княжьим теремом, он, не задумываясь, свернул в ворота. У погреба шумная ватага встретила Ваську веселым гомоном.

— Эй, Вася, бери чарку, цеди!

— Первая чарка колом, вторая соколом!

— Ты в жисть не пивал такого меда. Княжий!

Но едва Васька поднес чарку ко рту, к нему подскочил пьяный дружок, из таких же грузчиков, как и сам Васька.

— Постой! — вырвал чарку, бросил на землю, пнул лаптем. — Бери ковш!

Полный ковш столетнего меда оглушит хоть кого. Земля и небо завертелись у Васьки перед глазами, но на ногах он все же устоял, по стенке пошел к воротам, зацепился ногой за древко медвежьей рогатины, [279] упал, долго возился в куче скарба, выброшенного из разгромленных палат, наконец, порезав руку о лезвие рогатины, немного отрезвел, поднялся.

На стальном наконечнике рогатины тонкая резь. «Вот человек в струпьях живой водой моется, вот он же чистый, а дальше человек с рогатиной стоит против дракона…» — Из отуманенной памяти медленно всплыло сказание о живой воде.

— Так и у меня от слов княжьих душа в струпьях, а воды живой нет, и добыть ее негде… — Васька стиснул древко: — Пусть! Нет живой воды — живая кровь есть.

Вышел на улицу, повернул обратно к воротам. Сперва шел с опаской, сторонясь канавы, потом начал шагать тверже. В воротах стал, оперся на рогатину. В голове прояснило, чередой шли мысли:

«До чего ты дошел, Новый город Нижний! Князь тебя бросил, почтенные люди на ладьях в Городец уплывают. — Посмотрел в сторону Волги. Там на блестящей полосе воды чернели точки лодок. Васька вздохнул. — Один, один Васька Беспутный вышел встречать дракона — поганого царевича Арапшу. Князь меня живого падалью назвал, а я вышел потягаться с тобой, Митрий Костянтинович, потягаться в славе и чести».

Васька услышал, как издалека начал надвигаться гул. Поднял понуренную голову.

«Стонет мать сыра земля! Стонет!..»

Сразу весь подобрался, увидев несущихся к воротам ордынцев. Еще было время закрыть ворота, но Васька шагнул вперед, выставил рогатину навстречу врагам, ждал.

Прямо перед острием — широкая лошадиная грудь. Васька дернул рогатину в сторону, стальной наконечник лишь слегка царапнул лошадь и ударил прямо в грудь ордынцу.

Стон опрокинутого врага, мгновение… и Васька тоже рухнул на землю. Он еще был жив, попытался подняться, но удары подков довершили то, что не сумела сделать сразу ордынская сабля.

8. ДОБЫЧА МОСКОВСКАЯ

Закат пламенел не только над Нижним, но и над муромскими лесами. Сюда отошли с Пьяны остатки сотни Семена Мелика. На поляне горели костры, но как не похожи были легкие струйки дыма, бегущие в закатное небо, на черную тучу гари и дыма, накрывшую развалины Нижнего Новгорода. У одного из костров сидел Петруша Чуриков. Охватил он колени руками и молча слушал, как ворчат на него воины:

— Угораздило тебя, Петруха, кашу пересолить.

— Вроде и кашевар справный, а тут — на тебе!

— В глотке дерет.

— Какой леший тебя под локоть толкнул, когда ты кашу солил?

Петруша давно сообразил, как получился пересол. Крупу он засыпал на пятерых, а посолил по привычке на весь десяток. Но сказать об этом, значит, напомнить, что от десятка Игнатия Кремня лишь пять человек осталось.

«Нельзя об этом говорить! Хоть бы уйти куда…»

Но когда к костру подошел Семен Мелик, Петруша и о пересоле забыл. В вечернем сумраке глаз Семена не видно, ввалились, а скулы обтянуло, лицо серое. Тягой легла на Семена беда: из сотни тридцать шесть человек остались на дне Пьяны, погибли, врагов как следует не увидав. Тридцать шесть воинов, друзей, соратников. Ссутулила беда Семена, придавила, только голос, как раньше, спокоен, разве что посуровел малость.

— Игнатий, кто из твоего десятка… — запнулся, — кто из твоих людей в караул пойдет?

Петруша сорвался с места.

— Пошли меня, дядя Игнатий, не в очередь пошли!

— Что ж, коли охота, иди, — согласился Кремень и, пытаясь шуткой смягчить Семенову хмурь, кивнул в сторону Петруши: — Он у нас сегодня в горе: кашу пересолил.

Но Семен не принял шутки, пристальным взглядом смутил Петрушу.

— У тебя в Москве кто остался?

— Мать и сестренка.