Евтушенко557 тогда был на Кубе, – вспоминает Андрей Вознесенский. – На вечере было много выступающих, и в их числе Белла была, Роберт и я. Честно сказать, вечер сыпался. Потому что стадион, четырнадцать тысяч человек, 25 выступающих, да еще стихи. Зал не принимал совершенно. Все провалились, даже Белла. И мы были последние, я и Роберт. Трудно было читать на такую огромную аудиторию. Но мы на своих плечах вытянули вечер (Р. Рождественский. Удостоверение личности. С. 191).

Всю ночь, – вспоминает Борис Жутовский, – прибивали гвоздики, вешали картины, мастерили подмостки для скульптур и от избытка радости дурачились (Огонек. 1985. № 15. С. 18).

Тем временем, – говорит Леонид Рабичев, – один за другим приезжали члены правительства, секретари ЦК КПСС, члены Идеологической комиссии. В 12 часов ночи приехала Фурцева, потом Мазуров, Ильичев, потом художники Сергей Герасимов, В. Серов, другие, потом Аджубей. По их лицам невозможно было определить, как они относятся к работам. Они не задавали вопросов, просто не замечая нас, проходили, смотрели и уходили (Л. Рабичев. С. 63–64).

через десяток дней после появления рассказа, художественный совет «Современника», выслушав мою пьесу («Олень и шалашовка», тоже уже смягчённую из «Республики труда»), настойчиво просил разрешить им ставить тотчас, и труппа будет обедать и спать в театре, но за месяц берётся её поставить! И то было верное обещание, уж знаю этот театр. А я – отказал… Как же отдать пьесу в «Современник», пока её не посмотрит «Новый мир»? (А. Солженицын. С. 51)558.

Скажите как-нибудь Твардовскому, что в его журнале лежат мои стихи более года, и я не могу добиться, чтобы их показали Твардовскому. Лежат там и рассказы, в которых я пытался показать лагерь так, как я его видел и понял (В. Шаламов. Собр. соч. Т. 6. С. 288).

ещё в медовый наш месяц я убедил В. Т. Шаламова подобрать те стихи «Из колымских тетрадей» и «Маленькие поэмы», которые казались мне безусловными, и передал их А. Т. через секретаря в закрытом пакете.

В подборке Шаламова были из «Маленьких поэм» – «Гомер» и «Аввакум в Пустозерске», да около 20 стихов, среди которых «В часы ночные, ледяные», «Как Архимед», «Похороны». Для меня, конечно, и фигура самого Шаламова и стихи его не укладывались в область «просто поэзии», – они были из горящей памяти и сердечной боли; это был мой неизвестный и далёкий брат по лагерю .

сказал, что ему не нравятся не только сами стихи, «слишком пастернаковские», но даже та подробность, что он вскрывал конверт, надеясь иметь что-то свежее от меня. Шаламову же написал, что стихи «Из колымских тетрадей» ему не нравятся решительно, это – не та поэзия, которая могла бы тронуть сердце нашего читателя.

Стал я объяснять Твардовскому, что это – не «интрига» Шаламова, что я сам предложил ему сделать подборку и передать через меня, – нисколько не поверил Твардовский! Он удивительно бывал невосприимчив к простым объяснениям. Так и осталась у него уверенность в кознях Шаламова, играющего мной (А. Солженицын. С. 56–57).

Это, – сказано в шаламовском письме Илье Эренбургу от 28 апреля 1966 года, – журнал конъюнктурный, фальшивый, враждебно относящийся к интеллигенции (Почта Ильи Эренбурга. С. 609).