нынешнем организационном и финансовом развале не сумеет устроить такую поездку и снять такой фильм. Значит – выбирать из западных. Изо всех запросчиков – мы предпочли Би-би-си как компанию с давней отличной репутацией. И взялся неутомимый Прокофьев достать постоянный вагон – такой, в каком они целый год колесили по всей стране с выездной редакцией программы «Время»[679].

______________

В апрельском референдуме Ельцин «одержал победу» – и что же? Что с неё дальше? А – ничего. Ельцин растерялся. Реального он по-прежнему не мог ни предложить, ни сделать. Кипело (или стыло?) на верхах всё то же патовое состояние двоевластия. Продолжало катастрофически падать производство, падал курс рубля (до пределов лилипутских, а финансовому жулью это-то и выгодно), чиновные и коммерческие разграбители угоняли за границу сокровища наших недр, и валюта оседала там, Россия уже перестала себя кормить, во второй год великих реформ продукты в городах продавались западные, и цены росли каждую неделю, – но чёрт с ними! но как при всём этом победить Верховный Совет?.. И новая блистательная мысль родилась (май 1993) в президентском окружении: теперь провести ещё один референдум – для принятия Конституции! Однако всё же – устыдились и заменили нелепейшим Конституционным Совещанием – произвольно и непредставительно составленным и не имевшим никакого права принять Конституцию, а только давать рекомендации к ней.

И вот этот тягомотный момент всё длящегося безпомощного двоевластия, эти месяцы, с мая по сентябрь 1993, – я ощущал как самые опасные для России: месяцы, когда решалось: развалиться ей на части или уцелеть? (А у меня эти месяцы ещё были отягощены подпиравшими новыми болезнями, двумя предстоящими операциями. Сказал Але: «А грудь-то всё давит. Если по дороге через Сибирь умру, в любую минуту может случиться, то не вези меня никуда дальше, похорони в подходящем месте поблизости. Я буду счастлив лежать в Сибири».)

Верховный Совет, естественно, использовал силу народного неприятия псевдореформ и занял по отношению к Ельцину и его правительству – оппозицию. Но по своему изрядно коммунистическому происхождению и при честолюбии Хасбулатова (выбор самого Ельцина! – знаток сердец…) – эта оппозиция приняла самые разрушительные формы. Хасбулатовский Верховный Совет, да ещё укреплённый дезертирством Руцкого (выбор самого Ельцина! – знаток сердец…), – не рухнул, а по-прежнему ярился в бой против Президента. В тот же Первомай 1993 коммунисты устроили полувооружённое уличное выступление с безчинством.

И хасбулатовская и ельцинская стороны, судорожно стягивая и покупая себе союзников, кинулись обе – губительно давать политические взятки-обещания автономным нацреспубликам, – и республики эти еженедельно возрастали в своём значении и требованиях. И Ельцин реально уступил некоторым права и привилегии, которых никогда позже отобрать не сумеет, да и не попытается. (В эти кризисные месяцы России всё активнее стал действовать «Совет глав республик», обезглавливающий русский народ: Россия имела там 1 голос наряду с 21 автономией[680].) А в мае 1993 Ельцин ещё и так им потакнул: «внешняя и оборонная политика автономных республик», – он допускает и такую! (Татария тут же стала засылать за границу свои международные представительства; якутская конституция возгласила собственную армию.) С Татарией было много переговорных раундов – и всякий раз новые уступки от Ельцина. И тогда покинутые сиротами русские области и края – стали в отчаянии, чтобы уравняться, объявлять себя тоже «республиками» – Дальневосточной, Уральской, Пермской, ещё и ещё какой-то… Нависал полный развал России – едва ли не в неделях.

Разрывалось моё сердце на всё это глядючи. Это пагубное двоевластие изводило меня. В гуще событий казались, наверно, важней перипетии партийных столкновений – а издали-то более виделись трещины по телу России, как они уже прореза́лись, – уже геологическое явление. И сейчас – не выжить России без сильной президентской власти, нет у нас опыта парламентского правления. Я изневольно оставался на стороне Ельцина, хоть столь безталанного, неуклюжего, столько уже провалившего (русская судьба, не выдвинулся у нас правитель предвидчивый и заботливый о народе), – только бы, только бы уцелела Россия!

______________

Весна-лето 1993 были моими последними в Вермонте, последней возможностью ещё поработать в привычности. Тут я и писал две предстоящие речи – в Лихтенштейне и в Вандее, и вообще готовился тщательно к европейской поездке, которую мы с Алей затеяли в сентябре-октябре как «прощание с Европой». (Мало-мало мы в ней побыли за 20 лет рабочей жизни, а сейчас у меня укрепилось сомнение, достанется ли мне ещё когда побывать в Европе, да и в эту поездку я ехал с уменьшенными силами.) В лихтенштейнской речи я, по сути, повторял прежнюю критику западного общества, но мягче, и уже присоединяя к тому жребию и новую Россию – как она потекла теперь туда же, вопросов себе не ставя[681].

А прежде того, в июне 1993, я второй раз ездил в памятный мне квадратный двор Гарварда, где 15 лет назад произносил речь, – а в этот раз на выпускной праздник Ермолая. Тем летом (Аля в Москве, Игнат на фестивале в Марлборо) Ермолай и Степан усиленно, на двух компьютерах, помогали мне сворачивать к переезду мои работы.

…В Лихтенштейне, в Международной академии философии, я произносил речь по-русски, отдельными короткими группами фраз, а Ермолай, заранее переведший речь, стоял рядышком со мной и озвучивал сказанное по-английски.

Старого нашего знакомца, князя Франца-Иосифа II, мы уже не застали в живых. Банкет нам давал его старший сын, наследник, Ханс-Адам II, впрочем сильнейше озадаченный произошедшим как раз в тот день правительственным кризисом в его княжестве. На следующее утро ему предстояла парламентская битва за своего доверенного премьера – итак, мы осматривали замок и многочисленные его коллекции уже без хозяев.

Остановились мы на два-три дня у Банкулов в маленьком Унтерэрендингене. – Туда приехал со шведской телегруппой незабвенный наш невидимка Стиг Фредриксон. Сердечно встретились – и дал я шведскому телевидению давно-давно обещанное интервью[682].

Прошлись прощально по Цюриху – какой всё же привлекательный город, и как органически сочетаются в нём добротная многовековая старина – и самая модная (не всегда добротная) современность. (И сколько он мне дал для ленинских глав!)

После чего покатили поездом в Париж.

Во Франции – как всегда, мне особенно тепло. На улицах множество парижан узнавали меня и приветствовали, останавливались сказать благодарное; уж двадцать лет повелось, что во Франции я чувствовал себя как на второй, совсем неожиданной родине. Была встреча с парижской интеллигенцией. Два-три интервью. Большой «круглый стол» по телевидению, всё у того же Бернара Пиво[683]. Говорили много о нынешней России, спрашивали, что буду делать на родине по возврате. Заверил я, что не приму никакого назначения от властей и не буду затевать избирательных кампаний; а вот поскольку буду говорить, не считаясь с политическими авторитетами, то не удивлюсь, если мне ограничат доступ к