который, кроме общего интереса к культурным ценностям, постоянно искал новый или малоизвестный материал для своего журнала. Александр Ромм, художник, искусствовед, писатель, в молодости входил в группу художников «Бубновый валет», был лучшим другом Марка Шагала, с которым сотрудничал сначала в Москве, а потом в Витебске, где М. Шагал, в то время рьяный революционер и комиссар в кожанке с наганом, задался целью создать «центр революционной еврейской живописи», пригласил туда К. Малевича и Фалька; директором центра-музея стал А. Ромм. Но Малевич поссорился с Шагалом, который уже получил известность в Европе и в скором времени уехал в Париж, и центр в Витебске прекратил своё существование. Рассказывая об этих событиях, Майя Владимировна коснулась болезненного вопроса о том, что до сих пор неизвестно, куда исчезли сокровища центра – десятки картин Шагала, Малевича, Фалька, Ромма. По её словам, всё было перевезено в Москву, и там следы потерялись. Всё исчезло, и неясно, где искать.

С Александром Роммом Елена Нагаевская познакомилась в студенческие годы в Москве, потом стала его женой. Среди её учителей – художник Александр Куприн. Сначала Нагаевская увлекалась авангардизмом (несколько полотен в экспозиции – автопортрет с размытым лицом, кубический натюрморт и др.), но затем в Крыму познакомилась с живописью К. Богаевского, «фантастический реализм» которого поразил её, она стала писать пейзажи, натуру. Крым в её биографии занимает особое место. Многие годы она проводила в Коктебеле, в доме М. Волошина, близко сошлась с вдовой поэта. Там же с тёткой часто бывала и её племянница Майя. В Бахчисарай Е. Нагаевская попала по распределению: по окончании искусствоведческого отделения МГУ она была направлена туда научным сотрудником Бахчисарайского дворца-музея. В конце концов она переманила к себе и А. Ромма. В Бахчисарае они провели остаток жизни; похоронены оба на местном кладбище.

Музей богат не только картинами, но и антиквариатом. В одной из комнат Майя Владимировна попросила меня присесть на кровати. – Вы присядьте, – улыбаясь, предложила она, – а потом я скажу, что это за кровать. – Я присела. – Это кровать академика М. Грушевского! – торжественно произнесла Майя Владимировна, и я чуть не упала на пол. Все рассмеялись. Оказалось, что один из молодых художников, друзей Майи, привез ей как-то в музей две редкие вещи – кровать и комод академика М. Грушевского.

Майя Владимировна Соколова, в прошлом бухгалтер (профессия эта для неё, выросшей в доме Волошина, была случайной), сумела привести дом-музей в порядок, расширила его площадь, достроила выставочный зал, соединила со старым домиком художницы, поставила второй этаж, где теперь живет сама и сдает комнаты художникам (в ту пору там жили приезжие москвичи). Так в Бахчисарае появился настоящий Дом художника. Правда, Майя пожаловалась, что посетителей очень мало. Наш приход был для неё праздником.

Сергей заинтересовался архивами музея, воспоминаниями самой Майи, подарил ей свою визитку и предложил что-нибудь подготовить для журнала «Collegium». Майя обещала. Она недавно возвратилась из Витебска, с юбилейной конференции, посвященной Марку Шагалу, где произвела впечатление своим докладом о переписке А. Ромма и М. Шагала, а также никому не известным, неопубликованным стихотворением последнего, которое она впервые огласила на конференции. Сергей загорелся – вот бы всё это в «Collegium». К сожалению, этим заманчивым планам не суждено было осуществиться, прежде всего, по той причине, что журнал не публиковал никаких репродукций – ни фотографий, ни живописи – не хватало денег.

Расставались мы с милой хозяйкой Дома художника добрыми знакомыми, в надежде на новые встречи.

Возвращаясь назад, ещё раз остановились возле ханского дворца и попробовали уточнить место погребения Исмаила Гаспринского. Сергей принёс нам чебуреки и сел за руль в бодрой уверенности, что через десять минут мы там будем. Правда, выяснилось, что это священное место на монастырском кладбище ныне входит в пространство психоневрологического диспансера, куда нас, заезжих гостей, могут и не впустить. Итак, поехали в ту сторону, куда нас направил один из местных обывателей – к дому быта, там направо и дальше, как нам сказали, – монастырь. Ехали десять минут, выехали на трассу – никаких признаков монастыря не наблюдалось. Остановились, снова начали расспрашивать прохожих. Кто-то нам объяснил, что нужно повернуть в противоположную сторону, в старый город, ехать снова мимо ханского дворца, до конца улицы и там… Сергей развернул машину. Снова останавливались, уже никого ни о чём не расспрашивая, а только читая вывески. Доехали до туристической стоянки, где парковались машины и автобусы; отсюда туристы поднимались в горы, в пещерный город Чуфут-кале. За тридцать метров от стоянки увидели железные врата – это был вход в психоневрологическую больницу.

Уставшие и обескураженные долгим выездом из города, мы неуверенно подошли к воротам, избегая рассматривать тех, кто волею судеб оказался в доме скорби. Какая-то женщина в белом халате, широко улыбаясь, приветствовала нас; на наш вопрос о могиле Гаспринского махнула рукой в неопределённом направлении и сказала, что нужно идти прямо-прямо до самой белой ограды. Мы долго шли прямо, не отвечая на реплики больных, которые, очевидно, прогуливались перед сном. Дошли почти до конца пути; впереди маячила мусорная свалка, и мы повернули назад. Стало жутко. Какая-то мистика! И вспомнился Петрарка: «В год тысяча трёхсот двадцать седьмой, В апреле, в первый час шестого дня, Вошёл я в лабиринт, где нет исхода…».

Возле одного из корпусов увидели людей в рабочих комбинезонах, спросили: – Куда идти дальше? Рабочие показали в противоположную сторону и объяснили, что нужно идти от котельни к дому культуры, там калитка в монастырский сад – там и могила. Ми двинулись вглубь территории. Больных вокруг нас становилось всё больше. Впереди серел одноэтажный барак – наверно, дом культуры. Сергей, шедший впереди, заметил калитку в белой стене, и мы вошли в сад. Возле старой усыпальницы толпилось несколько больных; я заметила на тропе щенят – возможно, единственную радость этих людей.

В глубине сада, который, очевидно, когда-то был кладбищем, мы увидели окрашенную белой краской металлическую оградку. Никаких признаков могилы в нашем европейском понимании – просто поросший травой клочок земли, обнесённый оградкой. Чуть в стороне валялась источенная временем крышка чьего-то надгробия. Сад со всех сторон был окружен побелённой кирпичный стеной; внутреннее пространство, заросшее бурьяном, почти пустое. Так вот она, «белая ограда» – монастырское кладбище, то чем обычно называют место, огороженное вокруг церкви, хотя никаких следов церковного сооружения мы не нашли. Над деревянным чехлом усыпальницы, датированной на табличке 1501 годом, висел тяжёлый амбарный замок. И никаких надписей, свидетельств о том, что где-то здесь похоронен И. Гаспринский.

Вдруг в нескольких метрах от металлической ограды Сергей увидел