к «Медному всаднику». Сделать прямые отсылки своих читателей к «Дзядам» по цензурным соображениям Пушкин не мог (и без того Николай I печатанье поэмы запретил). Но духовное присутствие Мицкевича тут несомненно было.

С. Б. Бураго решительно отрицает привычный наш тезис о том, что Евгений – родоначальник маленьких людей – героев классической русской прозы. «Акакий Акакиевич – маленький человек не способен на бунт, Евгений хоть один раз, но на него способен» (с. 261), – пишет Сергей Борисович.

Но если не маленький человек, то кто же он, герой «Медного всадника»?

И С. Б. Бураго находит блестящий и самый глубокий ответ: Евгений человек естественный, природный. Естественна его независимость и гордость: своим трудом он зарабатывает себе на скромное свое существование и на будущую семью. Естественны и природны его мечты об этой семье, о своём гнезде, о будущих детях. И, наконец, – финал. Ведь в финале Евгений проклинает не разбушевавшуюся природу, в действительности унесшую жизнь любимой, но идола на постаменте, памятник творцу города и олицетворение власти. Автор доказывает, что Евгений не маленький человек – он просто человек. Он человек как таковой. Ещё одна цитата: «Всё дело в том, – писал Сергей Борисович, – что личность Петра утверждается в борьбе с природой, а личность Евгения – в гармонии с природой. Пётр в своём царском величии поставил себя над природой, Евгений ощущает себя частью природы. Не удивительно ли, что, пережив трагедию гибели Параши, Евгений грозит не волнам, которые её убили, а статуе почившего во славе Петра? А ведь в этом повороте – весь смысл «Медного всадника» (с. 262).

И последняя цитата – Евгений «умирает, выполнив свое человеческое предназначение, восстановив попранную противоестественною силою гармонию (он умирает на пороге дома – символа домашнего очага – Н. М.). И эта смерть, при неизбежно присущем ей трагизме, есть торжество высшей и объективной правды, как это было и в смерти Ромео и Джульетты, как это случится и в смерти вагнеровских Тристана и Изольды или Зигфрида, как это вообще случалось во многих мифах и как это должно было случиться – в чем наша непреходящая боль – в жизни самого Пушкина» (с. 284).

В конце главы С. Б. Бураго среди множества и частных, и обобщающих своих наблюдений формулирует одно, с моей точки зрения очень важное именно не для интерпретации, а для глубокого понимания стихов. Интонация их часто бывает обманчивой, иллюзорной. Так случилось во вступлении к «Медному всаднику», где интонация самая что ни на есть одическая. Мелодия же стиха – а именно здесь исследователь наблюдал спад звучности – никогда не обманывает.

А дальше заинтересованному читателю предстоит самому прочесть сложный анализ «Двенадцати» А. Блока. И сравнить его со страницами, посвященными «Медному всаднику». Казалось бы, в истории русской поэзии нет двух поэм, разделённых столетием, более несхожих в своём замысле, построении, ритме, настроении, музыке, наконец. Автор «Мелодии стиха» расположил их рядом для того, чтобы читатель убедился в универсальности и точности его метода анализа.

Так можно ли всё-таки «проверить гармонии алгеброй»? Нет, если исследователь «математик-стиховед», если анализ для него самоцель.

Да, если конечная цель исследователя обнаружить глубокие скрытые смыслы в поэтическом тексте – как это и происходит в монографии С. Б. Бураго «Мелодия стиха».

«Обнаружение этой мелодии, – пишет в заключении к книге автор, – и соотнесенный с нею литературоведческий анализ – реальный шаг к преодолению субъективности нашей интерпретации стихотворного текста, а, следовательно, и к нашему самоуглублению, к развитию нашего поэтического слуха, понимания себя и мира» (с. 349). Вот почему в заглавии книги «Мелодия стиха» написаны ещё четыре слова: мир, человек, язык, поэзия. И по этой же причине так много философии и психологии в начале её. Глубинный, скрытый смысл поэзии открывает нам человека в истории, природе, в мире, в новых сокровенных измерениях.

С. Б. Бураго настаивал на сближении наук. Прежде всего, конечно, лингвистики с литературоведением. И дальше – филологии с философией и близкими гуманитарными науками. Тогда возможно новое современное не схоластическое, а диалектическое живое видение человека через поэтический текст. И тогда возможно откроются перспективы реального преодоления кризиса гуманизма, возрождение духовности в человеческой среде. Ведь не случайно эпиграфом книги «Мелодия стиха» поставлены:

И свет

во тьме

светит,

и тьма

не объяла его

Ин. 1,5.

Сергей Борисович Бураго в это верил, поверим же и мы, читатели его замечательной книги.

Он остается с нами

М. Ю. Федосюк

Можно считать, что мы подружились с ним на почве нелюбви к псевдонауке. Однажды (это было в 1989 году) я приехал в Ленинград на конференцию, посвященную преподаванию русского языка и литературы иностранцам. Ехал я туда в самом радостном настроении, потому что давно уже не был в Ленинграде и соскучился по этому городу. Но, попав на заседание, неожиданно для себя впал в глубокую тоску. Почему-то сложилось так, что почти все докладчики, сменяя друг друга, с энтузиазмом и апломбом говорили о вещах тривиальных и, как мне показалось, весьма далеких от настоящей науки. Но, скорее всего, это мне не показалось. Судя по реакции моего случайного соседа по аудитории, он воспринимал доклады примерно так же, как и я. Мы начали обмениваться с ним язвительными репликами по поводу выступлений, познакомились и, кажется, сразу же прониклись взаимной симпатией. Моего соседа звали Сергей Борисович Бураго.

Впрочем, очень скоро выяснилось, что наши научные интересы не вполне совпадают. Я занимаюсь лингвистикой, а Бураго оказался литературоведом или даже, скорее, стиховедом. Незадолго до нашего знакомства он выпустил книжку «Музыка поэтической речи», которую подарил мне, сказав, что, вероятно, кое-что в ней может заинтересовать и языковеда. В том, что это так, я был совсем не уверен, заранее предвидя, сколь приблизительным и неточным должен быть лингвистический анализ стиха, выполненный литературоведом. Но из соображений вежливости с книжкой, конечно, надо было познакомиться. Придя в гостиницу, я раскрыл ее. И долго не мог закрыть, настолько неожиданным и захватывающе интересным показалось мне ее содержание. А что касается лингвистического анализа звучности стиха, то он был выполнен изобретательно и безукоризненно точно, – при всей моей подозрительности к литературоведам, придраться здесь было решительно не к чему.

Одной из тем наших с Сережей ленинградских разговоров была тема его научной конференции. Сережа говорил о том, что придет время, и он организует в Киеве совсем другую научную конференцию – такую, на которой не будет ничего из того, что так не