и с отцом (по кольцу), на «Белорусской» заходит в вагон и садится напротив нас человек, то ли избитый, то ли упавший – лицо в крови, распухшее, со страшными кровоподтёками. Я смотрю не отрываясь на этого человека (не могу перевести взгляд), начинаю чувствовать его: ощущаю боль и ломоту во всем теле, у меня образовывается гематома на том же самом месте, что и у него – потом тошнота, головокружение, обморок, – и все это настолько быстро, что на «Краснопресненской» меня уже выносят на руках. Дальше какая-то суета, суматоха вокруг…

Лето, гроза, на даче: бабушка читает мне Лескова – «Тупейного художника»; я снова лежу в кровати (теперь уже с «дискинезией»). Гроза приносит облегчение, и я лежу с закрытыми глазами и вижу круглую беседку над рекой, – потом, через насколько лет, я узнаю ее в Орле. Гром грохочет – «это Илья-пророк едет по небу на колеснице», – объясняет баба Аня, старушка в беленьком платочке в точечку, мать дачной хозяйки, в комнате которой всегда теплилась лампадка перед иконой под потолком в углу; она учила меня читать по-церковнославянски…

Планетарий. Это отец пытается привить мне «критическое мышление». Абсолютно безнадёжно: увидев карту звёздного неба, я совершенно явно осознаю, что «вещь тварная», о чем и заявляю отцу (но, верно, в каких-то других выражениях – слова «тварная» тогда еще не могло быть в моем лексиконе). /Отец, впрочем, не оставил своих попыток переубедить меня, в ход шли Маяковский с Малевичем, изобретатель простокваши и мучитель собак, английские энциклопедии с папоротниками, археоптериксами и таблицами с миллионами лет, – все бесполезно!…/

Мои детские книжки: стихи Есенина («Заметает пурга белый путь, хочет в мягких снегах потонуть…»), русские сказки с иллюстрациями Билибина (особенно запомнились три всадника – белый, красный и черный, – из «Василисы Прекрасной», и сама Василиса с черепом со светящимися глазницами на палке), сказки Пушкина и «Конёк-горбунок» Ершова, «лебедевский» Маршак и Андерсен (…), необыкновенный, волшебный двухтомник немецких сказок с акварельными иллюстрациями братьев Траугот (один на желтой бумаге, а другой на цвета морской волны), которым я обязана своими романтическим представлениям о Германии в детстве.

Покойница на даче: хоронили молодую женщину, умершую от порока сердца… / (…) но это была уже не она, а … как будто-то предмет какой-то/восковая кукла. Ее (этой женщины, собственно) там уже не было, а была …зияющая пустота/пугающая бездна, – вот, что я увидела/почувствовала…/

Лабиринт: многокомнатная, с разветвленными коридорами, квартира на весь этаж в старом доме на Маяковке, где жили папины тетки (до Революции квартиру занимал мой прадед; дом и теперь стоит на своем месте). Старинная мебель и фарфор (они, кажется, не эвакуировались), странные запахи (гвоздики, корицы, старой бумаги…) от книг с золотыми обрезами и «страшными», как сказки братьев Гримм, готическими буквами с умлаутами и эсцетами.

Посещение Третьяковки – впервые вижу «Троицу»… Откровение, завет и чаяние встречи… /До сих пор «Ваера» (гл. 18 «Бытия»)– мое самое любимое/заветное место в Библии./

Снова на даче: свалилась в канаву (рыли там что-то, довольно глубоко, потом дождь был…). Помню себя под водой – свои руки, – вода мутная, глина – трогаю ее, какие-то травинки… «Выловившие» меня из канавы местные мужики утверждали, будто я под водой провела минут пять-семь – не меньше. Хотя: как такое может быть? Через несколько лет похожая история повторилась со мной на море…

Совсем давнее воспоминание из доисторического, полу-мифического детства: я впервые влюблена, мне года три-четыре… У него была темно-вишневого цвета рубашка, и потом, «во взрослой жизни» я всем своим мужьям незаметно подсовывала в гардероб (покупала/дарила) темно-вишневые/цвета граната рубашки… Мама говорит, что он был «ничего особенного», простой такой парень, правда, очень добрый, «возился всё с тобой, на руках таскал»…

Но я чувствую, мне давно пора остановиться…

У детства вообще, кажется, собственные законы, язык и «все-все-все»… Сейчас вы живёте в Германии. А какой язык для вас идеален, самый выразительный и музыкальный? В какой стране вы хотели бы пожить?

Да я, в общем-то, не живу в Германии, я в нее выхожу в магазин или на концерт. А живу я в небольшой квартире, в которой ощущаю себя как на орбитальной станции или на космическом корабле, находящимся, впрочем, на приколе в самом центре Берлина, – позади моего дома, на соседней улице воздвигнут (видимо, великаном/циклопом-пролетарием) огромный булыжник, на котором высечено, что здесь именно находится географический центр этого города, – и в этой квартире все примерно так, как могло бы быть где-нибудь в Черемушках времен моего детства (ну, может, чуть посовременнее); кроме меня тут еще только один обитатель – рояль-детеныш кита, прибывший из марсианской Японии).

…Я не стремлюсь к перемене мест – не Пер Гюнт и не Онегин… Да и мне всегда как-то ясно было, что Царствие внутри нас, – чего носиться-то по свету?

Впрочем, все мои путешествия были для меня всегда удачны – я в них многое узнавала, прежде всего, конечно, о себе самой, о том, например, какие из моих идей константны, а какие проявляются/появляются при перемещении в пространстве/ помещении меня в новом/другом контексте, да и просто, запечатленные на сетчатке панорамные (и крупные) планы с красивыми видами (некрасивых я сознательно стараюсь избегать), о которых есть что вспомнить – не так уж плохо для кино, которое покажут перед концом… Так что мой не слишком энтузиазм по поводу путешествий связан, скорее всего, с нездоровьем и неудобствами (и душевной болью) при его маскировке. Ну, и мотив, конечно, нужен.

А из тех мест, где я побывала, пожалуй, в Риме я была бы рада оказаться вновь и задержаться на какое-то время (а уж из него съездила бы еще куда (южнее и восточнее). В Вене – если б надо было сосредоточиться на новом музыкальном сочинении, – там по-прежнему лучшее месторождение звуковых идей (Рим более визуален и литературен, чем музыкален). Мне бы хотелось побывать еще в южной Франции и в Греции, в Аргентине и на Суматре, в Шотландии и на Цейлоне, на Камчатке и на Ближнем Востоке (последнее, впрочем, теперь уже вряд ли осуществимо в том формате, котором задумывалось когда-то). А «пожить» мне придется в Париже (е.б.ж., как писал граф Толстой) – в следующем году я там на полгода «артист в резиденции». Хотя «пожить» – не люблю я этого конкубината (по мне уж: или брак, или монашество)… Надо жить – пускать корни и давать плоды, а не … А из России я с корнями вырвана, на моем месте давно прижились новые саженцы… И так много времени я уже между небом и землей провела, что теперь мне, чтобы пустить корни вновь, только на Святой земле,