— Чего ради? — спросил он, не подозрительно, а скорее тоном человека, который не может представить себе, какие ее желания не удовлетворяются здесь, в доме.

— Мне нужно купить себе новые башмаки, глобус для Софи и еще кое-что…

— А кто будет смотреть за ребенком, пока тебя нет?

— Я убедилась, что она вполне самостоятельная девочка, на которую можно положиться. Роза будет приглядывать за ней. А я вернусь к пяти.

Уильям явно раздосадован. Он нарочито перебирает письма на столе, которые распечатал и прочитал, но забинтованная рука не дает ему писать ответы.

— Этот Бринзмид отписал мне по поводу амбры; теперь он хочет получить ответ с третьей почтой.

— Мало ли чего он хочет! — Конфетка разыгрывает обиду за Уильяма. — Что он вообще о себе думает, Уильям? Кто из вас занимает более высокое положение? Пара дней ожидания напомнит ему, что это ты делаешь ему одолжение, а не он тебе.

К большому ее облегчению, трюк удался, и через несколько минут она уже выходила из парадного, бледная, как смерть, от решимости, не прихрамывая, добраться до омнибуса.

Сейчас не так больно; может быть, помогает Рэкхэмов «Крем юности», которым она щедро намазалась. Что у крема не выходит с лицом (вопреки рекламной этикетке), может получиться с менее пристойными частями организма. Конфетка любой ценой должна привести себя в порядок, иначе придется отказать Уильяму, когда он пожелает видеть ее не только в качестве секретарши.

Конфетка ковыляет по Силвер-стрит, моля всех святых, чтобы ее никто не окликнул по имени. Здесь проститутки попроще, чем на Риджент-стрит, — помоечницы, которым достаются те, кому не по карману дорогой товар. Лица у них грубо размалеваны — мертвенно-белые и кроваво-красные двуцветные маски; они могли бы сойти за ведьм из пантомимы, нарочно выряженных, чтобы детей пугать. А давно ли она сама так же пудрилась? Конфетка ясно помнит мучнистый привкус пудры, помнит, как пудра разлеталась по воздуху, стоило только окунуть в нее пуховку… Зато теперь она ходит с чисто вымытым лицом, а ее кожа напоминает хорошо очищенный апельсин. В ежедневный ритуал перед зеркалом больше не входит уход за ресницами, наложение румян на щеки, выщипывание бровей, проверка чистоты языка и удаление чешуек и прочих изъянов с выпяченных губ. Теперь достаточно беглого взгляда в зеркало, чтобы увериться, что она выглядит усталой и измученной, после чего остается лишь подколоть волосы и взяться за работу.

Уже виден дом миссис Кастауэй, но Конфетка медлит, выжидая, когда минует опасность. Всего в нескольких ярдах от крыльца стоит человек, который сто раз видел, как она возвращалась из «Камелька» с клиентом. Это уличный торговец нотами; сейчас он исполняет нелепый и неуклюжий танец, топая по булыжнику, подыгрывая себе на аккордеоне и корча безумные рожи.

— Горилла-кадриль! — скрипучим голосом объясняет он смысл своего представления, закончив его. И взмахивает ногами. (Конфетке издалека иллюстрация на первом листе кажется поразительно похожей на рекламное изображение Рэкхэма). Трое молодых франтов, подойдя поближе, рукоплещут исполнителю и уговаривают сплясать на бис, но он пожимает плечами — чего ему плясать за так?

— Ваши знакомые леди играют на рояле, господа? — канючит он. — Ноты у меня дешевые…

— Вот тебе шиллинг, — смеется самый франтоватый франт, заталкивая тонкими пальцами монету ему в карман. — Чумазые свои ноты можешь оставить себе, а нам спляши еще разок!

Нотный торговец сгибается над аккордеоном и снова изображает гориллу, угодливо щеря зубы. Конфетка выжидает, пока франтам не надоест, и они не отправятся искать новых развлечений. Как только те отворачиваются, танцор бросается в другую сторону тратить свой шиллинг. Теперь Конфетка может свободно подойти к своему старому жилью.

С замиранием сердца она поднимается к двери миссис Кастауэй, тянет руку к старому дверному молотку, чтобы отстучать сигнал: «Конфетка, без сопровождения». Знакомый кованый Цербер исчез, и дырки от его креплений аккуратно заделаны опилками и шеллаком. Звонка тоже нет, так что Конфетка стучит обтянутыми перчаткой костяшками прямо по твердому дереву, покрытому лаком.

Ожидание ужасно; еще ужаснее звяканье щеколды. Она не поднимает глаза, думая, что увидит Кристофера, но когда дверь распахивается, на том месте, где должна бы появиться розовая мордочка мальчишки — гульфик хорошо сшитых мужских брюк. Поспешно переводя взгляд выше: на стильный жилет, на шелковый шейный платок, — Конфетка раскрывает рот, чтобы объясниться, но теряет дар речи от осознания, что лицо у мужчины — женское! Да, конечно, волосы коротко острижены, набриолинены и гладко зачесаны, но черты лица — ошибиться невозможно.

Амелия Крозье — а это она — видя, как обескуражена посетительница, сладенько улыбается.

— Вы, кажется, ошиблись адресом.

Каждое слово сопровождается клубом сигаретного дыма изо рта и ноздрей.

— Нет… нет… — заикается Конфетка, — я хотела бы знать, что сталось с мальчиком, который отворял здесь двери.

Мисс Крозье поднимает темную, тщательно выщипанную бровь.

— Маленькие мальчики сюда не ходят, — говорит она. — Сюда ходят только большие.

Из глубины дома, должно быть, из гостиной, слышится голос Джейнифер Пирс:

— Маленькие мальчики ему нужны? Дай ему адрес миссис Толбот! Мисс Крозье с безмятежной грубостью поворачивается спиной к Конфетке. Короткие волосы на ее затылке похожи на утиный пух.

— Здесь не мужчина, моя дорогая, — кричит она, — здесь дама в черном.

— Надеюсь, не из «Общества спасения», — отзывается мисс Пирс тоном наигранного неудовольствия, — увольте нас от этого!

Понимая, что две лесбиянки могут — и будут — продолжать забаву, пока не надоест, Конфетка решает, что пора назвать себя, хоть и жаль терять нимб добродетельности, который они так уверенно приписали ей.

— Меня зовут Конфетка, — громко объявляет она, — я здесь жила когда-то. Моя м…

— Конфетка! — взвизгивает Амелия. Подумать только! Никогда не догадалась бы! Ты выглядишь совершенно не такой, как в прошлый раз, когда я тебя видела!

— Ты тоже, — парирует Конфетка с натянутой улыбкой.

— Да уж! — усмехается мисс Крозье, оглаживая руками свой костюм. — Одежда и впрямь делает человека — женщину тоже; разве не так? Но заходи, дорогая, заходи к нам. Тут кто-то спрашивал о тебе, всего пару дней назад. Твоя слава не меркнет!

Конфетка с трудом перешагивает порог; ее ведут в гостиную миссис Кастауэй — вернее, туда, где раньше была гостиная миссис Кастауэй. Джейнифер Пирс превратила ее из захламленной старушечьей кунсткамеры в модный образец простора, достойный дорогого дамского журнала с другого берега Ла-Манша.

— Милости просим!

Без письменного стола миссис Кастауэй и ее беспорядочной выставки Магдалин на стенах (теперь заново оклеенных розовыми обоями), комната кажется намного больше. На месте картин нет ничего, кроме двух вееров из рисовой бумаги в восточном вкусе. Остролистое комнатное растение занимает почетное место рядом с софой, на которой полулежит Джейнифер Пирс, и изящным шифоньером светлого дерева, скорее всего используемым (в отсутствие иного подходящего вместилища) для складывания денег. Недокуренная сигарета Амелии Крозье лежит на серебряной подставке для сигар — подставке на длинном стебле, высотой в половину человеческого роста. Над сигаретой вьется тонкий шнурок дыма, который вздрагивает, когда захлопывается дверь.