Это покаянное письмо Ольга Леонардовна закончила недоуменным вопросом: «Откуда ты взял, что я бываю все на обедах и юбилеях. Я скучаю, тоскую и никуда не хожу». Между тем «взял» он это из ее писем, хотя бы за последние две недели: 30 ноября, ночь: «Сейчас вернулись от Тихомирова, куда ездили с Машей. Приехали в самый ужин»; — 2 декабря, вечер: «Обедал у нас сегодня народ болтали, попели. Муратова чудила, много рассказывала, и мы смеялись очень много. Вообще посмеялись»; — 8 декабря, утро: «Вчера вечером я была у мамы, там пели квартеты, музыканили, а потом вкусно ужинали, потом разошлись. Поехала я к маме уже часов в 10, т. к. и у нас тоже сидел народ: m-me Бонье, Хотяинцева, Мизинова, Иос. Ал. Тихомиров и мне не хотелось уходить…»; — 8 декабря, ночь: «Я сейчас подвыпила, Антончик мой! Прости свою беспутную жену! После спектакля собрались в кабинете директора и угощались. Была кулебяка, была икра, семга, чай, фрукты, вино, шампанское, и болтовня. Я очень много хохотала. Пили за твое здоровье, милый мой! Было тесно и уютно»; — 10 декабря: «Сегодня вечер я дома заезжал Влад. Ив. Поздно пришла мама, попила чаю у нас»; — 11 декабря, ночь: «Пирушку, кажется, надо будет устроить. И правда — Маша уедет на месяц — долго ждать ее возвращения. А так — покутим и Маша всё расскажет тебе. Сами товарищи уже напрашиваются, да и я не прочь подурить. Они все-таки славные все».

Пирушка состоялась 15 декабря, назавтра после письма, в котором она сокрушалась о его одиночестве, готова была «все бросить и лететь» в Ялту. Свое письмо Книппер писала в 4 часа ночи: «Только что разошлись гости, т. е. сплошь Худож. театр. Разгром в квартире необычайный — пили, ели, пели, плясали и остались довольны. А я часто думала о тебе, мне не было весело, а так иногда захватывал какой-то задор, какая-то удаль и тут же все падало».

Свой приезд она перенесла на весну, но зато обещала, что на следующую зиму они вместе уедут в «теплые края»: « я буду вся твоя, твоя и выхожу тебя, ты будешь здоровый и спокойный. И у нас будет какое-то маленькое существо, которое мы будем боготворить — это будет непременно, я этого хочу. И ты тоже хочешь этого, Антон мой? Думай о том, как мы будем блаженно счастливы, когда увидимся». Всё отодвигалось — приезд в Ялту, уход из театра. И она мечтала о новой роли, о том, чтобы открыть сезон новой пьесой Чехова. Опять в письмах волновалась о премьере, сострадала Владимиру Ивановичу: «Мне будет очень жалко Немировича, если пьеса не будет иметь успеха. Поговаривают, что ей не место в нашем театре».

Она, кажется, и сама это понимала и накануне премьеры писала Чехову: «Туалеты у всех красивые, но мне уже они опротивели, и моя роль тоже». Иронизировала по поводу костюма: «Мне жаль, что ты не видишь меня в красном открытом платье; меня прозвали рубиновая змея. Хвост весь в блестящих чешуях, медно-красного отлива. Декольте здоровое. Говорят — красиво. Ты бы меня не узнал. Да ну, все это не важно, ну их! Роль внешняя и эпизодическая. Ты бы, верно, злился, смотря на меня».

21 декабря прошла премьера. Книппер была довольна собой. Рецензенты отмечали ее темпераментную эффектную игру, отделку эпизодической роли. Писали, что она открылась как актриса на характерные роли. Однако саму пьесу «В мечтах» сочли неудачной. Ольга Леонардовна рассказала Чехову о премьере: «По-моему, успех средний, и очень даже (между нами). Мне было больно». Мейерхольд в письме Чехову передал мнение зрителей и свое: «Пестро, красочно, но не значительно и не искренне. Узнали в авторе ученика Боборыкина и обижены за их любимцев — Чехова и Гауптмана, обижены, что автор старался втиснуть их настроение в винегрет плохого вкуса. Внешние фокусы на первом плане. Для чего столько труда, столько денег!»

Пустоту «трескучей» роли и житейскую суету из-за нее Книппер вольно и невольно скрывала глубокомысленными рассуждениями: «Ах, как мне все надоело! Всё, всё. Где же настоящая жизнь, Антон? Живешь так, что ни себе, ни людям. Никакого удовлетворения ни в чем. Жизнь такая огромная, такая широкая, такая красивая, — а вертишься на каком-то пятачке и ничего ровно не понимаешь в жизни, все проходит мимо, и только в редкие минуты почувствуешь глубину и величие жизни». Это философствование жены Чехов называл «хандрой» и не советовал увлекаться: «Когда ты хандришь, то становишься старой, тусклой, а когда весела или обыкновенна, то ты ангел. Поэтому будь всегда весела».

Кажется, никогда более он не звал так жену в Ялту, как в ноябре — декабре 1901 года. В последних декабрьских письмах повторял: «Ах, как ты нужна мне, если б ты знала! Как ты мне нужна! Плохо, плохо без жены!»; — «Одного мне не хватает — жены!»; — «Без тебя трудновато жить. Особенно такому мужчине, как твой муж. Я очень люблю тебя, дуся, очень»; — «Скучно без тебя. Завтра нарочно лягу в 9 час. вечера, чтобы не встречать Нового года. Тебя нет, значит, ничего нет и ничего мне не нужно».

Она же повторяла свое, привычное. В рассказы о праздничных обедах, чаепитиях с родными, прогулках, ресторанах вклинивались три главные темы. Одна — это сочувствие Немировичу: «Вчера заезжал Владимир Иванович, я с ним много говорила о пьесе. Ему, верно, очень нехорошо на душе, но он сдержанный и не показывает виду. Написал бы ты ему»; — «Заезжал ненадолго Влад. Ив. Послезавтра он уезжает. Он скверно выглядит, кашляет, хрипит, болело ухо, вся голова простужена»; — «Немирович на днях уезжает за границу недели на три». Вторая тема — новая пьеса Чехова: «А ты надумывай комедию, да хорошую, чтоб черт коромыслом ходил. Я в труппе сказала, и все подхватили, галдят и жаждут»; — «С наступающим Новым годом! Целую тебя, дорогой мой, любовь моя, поэт мой. А о комедии думаешь?»; — «Антончик мой, а ты примешься за работу? Ну, сделай маленькое усилие, ведь время скорее полетит, если будешь писать, правда? Ты что-то хорошее, изящное напишешь, я это чувствую, т. е. изящное по форме. Меня это все уже волнует. Ведь ты мне близок стал. Ты это понимаешь?»

Что же до главного сюжета переписки осенью и зимой 1901 года — приезда Книппер в Ялту, — то и в эти последние декабрьские дни он оставался мифом, который она творила для того, кого называла «мифическим мужем»: «Даю тебе слово, что это последний год так, дорогой мой! Я сделаю все, чтоб сделать твою жизнь приятною, теплою, не одинокою, и ты увидишь, тебе будет хорошо со мной, и ты будешь писать, работать». Она жаловалась в этом письме от 23 декабря: «Ни любви, ни ласки вокруг меня, а так жить я не могу». Опять печалилась: «Мне хотелось плакать. Думала о тебе, и хотелось быть с тобой! Ах, Антон, Антон… Что же дальше будет?!»

26 декабря она получила письмо от золовки, поведавшей, как «выглядит» Чехов: «Антоша был очень болен, сильно похудел и побледнел, теперь ходит с компрессом». Мария Павловна передала свой разговор с Альтшуллером: «Указывает он на то, что кто-нибудь из нас должен быть около него, т. к. он капризничает с матерью. Часто ничего не ест. Говорил Альтшуллер серьезно, отчеканивая каждое слово. Я сначала перетрусила, решила не уезжать, но потом, увидевши, что дело идет на поправку продумала такую комбинацию».

Какую? Очень простую: нанять кухарку, потом Ольге Леонардовне навестить мужа. Ибо, по мнению Марии Павловны, «Альтшуллер преувеличивает свои опасения. Бог даст, все обойдется . Ты успокойся, не волнуйся, желаю тебе блестяще провести свою роль сегодня».