всех сторон человека. Для него не было выхода, некуда отступать. Он не мог больше уклоняться от правды, которой открылся в минуту слабости. Теперь мир изменился для него до основания, и он для мира тоже изменился. Последствий такого превращения нельзя было предвидеть, он не мог разумно судить о них в угнетенном состоянии духа.

Простое прошение! Но в этом простом прошении Вера объявляла ему, что у нее есть взрослый сын, его сын.

Глава третья

Высокий суд

Хотя время было уже позднее, Леонид шел по Аллеештрассе в Хитцинге медленнее, чем обычно. Он опирался на зонт, шагая в задумчивости и притом внимательно глядя вокруг, чтобы вовремя отвечать на приветствия. Ему довольно часто приходилось приподнимать свой котелок, когда с ним громко здоровались уволенные на пенсию служащие и почтенные обыватели этого старого квартала. Пальто он перебросил через руку, так как неожиданно потеплело.

За то короткое время, когда из-за письма Веры его жизнь коренным образом изменилась, погода тоже внезапно поменялась. Небо сплошь заросло тучами и нигде не показывало бесстыдно оголенные части своего тела. Облака не спешили дальше; уже не белые и не резко очерченные, но густые и неподвижные, они нависли над городом и цветом походили на грязные чехлы для мебели. Царило безветрие, обтянувшее все вокруг плотной фланелью. Стук моторов, звон трамваев, уличный шум вдали и вблизи словно обили кожей. Каждый звук опух и помутнел, будто историю этого дня мир рассказывал с полным ртом. Неестественно теплая погода и духота внушали старым людям страх внезапной смерти. Эти тучи могли разразиться грозой, градом, угрюмым затяжным дождем или ленивым заключением мира с осенним солнцем. Леонид от всей души порицал эту погоду, что душила его и, казалось, двойной тяжестью ложилась на его собственное душевное состояние.

Но наиболее вредоносным в этом патологическом безветрии было то, что оно мешало господину заведующему отделом министерства логически мыслить и принимать решения. Его академически воспитанный мозг работал не легко и быстро, как обычно, а будто в неудобных толстых шерстяных рукавицах, в которых нельзя уловить и обдумать мгновенно возникавшие вопросы.

Итак, Вера его погубила. Сегодня. После безмолвной восемнадцатилетней борьбы, которая происходила будто вне жизни, но при этом вполне реально. Только ее сила принудила Леонида прочесть письмо, вместо того чтобы разорвать его и еще раз бежать от правды. Было ли это ошибкой, он еще не знал; во всяком случае, это поражение, более того – решающий поворот в его жизни. Уже четверть часа его жизнь катится в неизвестном направлении по новым рельсам. Ведь за эти четверть часа у него появился сын. Его сыну приблизительно семнадцать. Мысль о том, что он, Леонид, – отец незнакомого молодого человека, само это осознание не набросились на него нежданно из пустоты, как из засады. В темном царстве его чувства вины, страха и любопытства ребенок Веры жил своей угрожающе-призрачной жизнью с неизвестного дня своего рождения. Теперь, после бесконечного периода инкубации, в течение коего страх почти уже рассосался, этот призрак внезапно обрел плоть и кровь. В письме Веры невинно-коварное утаивание правды не смягчало беспомощности побежденного. Хотя характера когда-то любимой женщины Леонид не знал, теперь он думал, нервно скривив губы: это подлинная Вера, это военная хитрость! Она остается в тени. Остается в тени, чтобы не компрометировать меня? Или не хочет лишить меня надежды? Очевидно, письмо дает мне возможность уклониться. «Если Вы готовы исполнить мою просьбу…» А если я не готов? Боже мой, так и есть! Оставаясь в тени, она связывает меня еще прочнее. Я больше не могу быть пассивным. Именно потому, что она не пишет всей правды, она, так сказать, верифицирует, проверяет правду. В связи с Верой заведующему отделом министерства действительно приходит на ум юридический термин «верифицировать».

Несмотря на свои хорошие манеры, он, переходя улицу в неположенном месте, остановился на середине мостовой, выдохнул со стоном и снял с головы котелок, оголив лоб. Яростно прогудели две машины. Возмущенный полицейский угрожающе взмахнул рукой. В несколько прыжков Леонид достиг другого берега. Ему ведь пришло в голову, что его новый сын – юный израэлит. Которому в Германии нельзя ходить в школу. Однако и здесь жили в опасном соседстве с Германией. Никто не знает, как пойдут дела по эту сторону границы. Борьба неравная. Со дня на день могли вступить в силу те же законы, что приняты там. Уже сегодня для высокопоставленных чиновников недопустимо публичное общение с представителями Вериной расы – только, в виде исключения, с несколькими известными особами. Давно миновали те времена, когда можно было унаследовать фрак несчастного сокурсника, который застрелился только потому, что не мог перенести обвинительный приговор своему племени, вынесенный обожествленным Рихардом Вагнером[111]. А теперь, в пятьдесят лет, получаешь ребенка из этого племени. Невероятная перемена! Осложнения нетрудно предугадать. Амелия?! Но так далеко мы еще не зашли, уговаривал Леонид сам себя.

Снова и снова пытался он добросовестнейшим образом «обдумать» дело, в которое вовлечен был как обвинитель и как жертва равно. Хорошо обученный чиновник умеет составить акт о любом положении вещей и тем самым вырвать его из текучего потока жизни. Леониду удалось восстановить только это сухое «положение вещей», но не живое дыхание шести недель своей пламенной любви. Сама Вера препятствовала этому – так же, как лишила его ее облика. То, что осталось, оказалось весьма скудным. В эти мучительные минуты он не смог бы нарисовать перед судом (каким судом?) картину инкриминируемого ему злодеяния красочнее, чем примерно следующая:

– Это произошло, высокий суд, после тринадцати месяцев моего брака, – такова была бы его сухая оправдательная речь, его последнее слово. – Амелии сообщили, что ее бабушка с материнской стороны тяжело больна. Бабушка, англичанка, была важной персоной в чванливой семье этого сноба, миллионера Парадини. Старуха безумно любила свою младшую внучку. Амелия, чтобы обеспечить значительную часть своего наследства, поехала в Девоншир, в поместье умирающей. Интриганы, пытаясь заполучить наследство обманом, трудились вовсю. Я счел неизбежным, что моя жена будет подле старой дамы в последние часы ее жизни. К сожалению, эти часы растянулись на полные три месяца. Безо всякой фальши могу сказать теперь, что мы оба, Амелия и я, были прямо в отчаянии от этой первой в нашей супружеской жизни разлуки. Но если быть совершенно откровенным, я чувствовал в себе приятное напряжение оттого, что на короткое время останусь в одиночестве и буду сам себе господин. В то время Амелия была навязчивее, капризнее, раздражительнее и ревнивее, чем теперь, когда