стыдился ее. Обед у Вормзеров стал для меня обычаем и законом. Вера приходила поздно. Она была гимназисткой, как и ее брат. Но ее школа находилась в отдаленном районе. Вера долго шла домой. Тогда у нее были длинные волосы. Они падали на узкие плечи. На ее лице, словно вырезанном из лунного камня, царили большие затененные глаза, раздражающая синева которых, гостья из холодных стран, заблудилась среди черных бровей и ресниц. Ее взгляд редко встречался с моим – самый высокомерный и презрительный девичий взгляд из всех, которые я когда-либо видел. Я был домашним учителем ее брата – обычный студент, творожистый, белый как полотно, прыщеватый, с вечно горящими глазами, невзрачное ничтожество, неуверенная в себе сомнительная личность. Я не преувеличиваю. До странного оборота, который приняла моя жизнь, я был, несомненно, некрасивым, неуклюжим юнцом и чувствовал, что каждый мужчина и каждая женщина высмеивают меня и презирают. В какой-то мере я достиг тогда самого дна своего существования. Никто не дал бы гроша ломаного за карьеру жалкого студента. Даже я сам. Вся моя уверенность в себе была исчерпана. Как я мог в течение этих злосчастных месяцев предвидеть то, что меня и самого скоро ввергнет в безграничное изумление? (Все дальнейшее произошло помимо моей воли.) В моей нищете в двадцать три года я был недоразвитым лемуром[115]. Вера же, ребенок, казалась не по годам зрелой и твердой. Всякий раз, когда встречались наши взгляды, я застывал в арктическом холоде ее безразличия. Я хотел раствориться в пустоте, чтобы прекрасные глаза Веры не смотрели на самого неинтересного и несимпатичного человека в мире.

Помимо рождения и смерти, человек на своем земном пути переживает третье катастрофическое событие. Я назвал бы его «социальным разрешением от бремени», не вполне соглашаясь, впрочем, с этой остроумной формулировкой. Я имею в виду судорожный, вызывающий потрясение переход от духовной недееспособности молодого человека к первому его самоутверждению в рамках существующего общества. Сколько людей при этом гибнет или, по меньшей мере, портит себе жизнь! Это уже крупное достижение – стать пятидесятилетним, да еще с честью и славой. В двадцать три года – запоздалый случай! – я каждый день желал себе смерти, особенно когда сидел за семейным столом врача Вормзера. С сильно бьющимся сердцем ждал я, когда в комнату парящими шагами войдет Вера. Когда она появлялась в двери, я испытывал страх и наслаждение, у меня сжималось горло. Она целовала отца в лоб, давала подзатыльник брату и рассеянно протягивала мне руку. Иногда даже разговаривала со мной. Обычно о том, что обсуждалось сегодня у нее в школе. Я со своим трескучим голосом начинал было разглагольствовать, желая блеснуть умом. Никогда мне это не удавалось. Вера умела спросить так, будто вовсе не нуждалась в безошибочном источнике знания, каковым я себя считал, будто я был экзаменуемым, а не экзаменатором. Вера ничего не принимала, так сказать, на веру. В этом она была истинной дочерью врача. Будто бы пропустив мимо ушей мою цитату из Зенона – его взгляд с портрета был устремлен вдаль поверх моей головы, – она внезапно спрашивала: «Почему?» – а потом своим истолкованием изречения запутывала меня до потери дара речи. Сам я никогда не спрашивал: «Почему?» – нисколько не сомневаясь в истинности научного знания. Недаром я был сыном учителя, который считал зубрежку лучшим методом усвоения материала. Иногда Вера ставила мне ловушки. В своем рвении я попадался на крючок. При этом врач Вормзер улыбался, устав от своей иронии или иронизируя над своей усталостью – кто его разберет? Интеллект Веры, ее критическое чутье и беспристрастность превосходило только неприступное очарование ее облика, от которого у меня перехватывало дыхание. Чем больше я терпел поражений, тем отчаяннее любил эту девушку. В течение нескольких месяцев я был ужасно сентиментален. По ночам плакал в подушку. Я, кому двумя годами позже покорилась красота всей Вены, в те злосчастные недели считал, что никогда не буду достойным любви строгой школьницы Веры. Я был пьян в стельку от безнадежности. Две основные черты обожаемой ввергали меня в бездну моего ничтожества: чистота ее ума и восхищавшее меня до озноба сладостное своеобразие. Единственная моя победа в том, что я так и не выдал ей, что́ со мной происходит. За столом я почти не смотрел на Веру и, надувшись, сохранял равнодушное выражение лица. Я сам себе казался сентиментальным неудачником. Я постоянно попадал впросак и совершал неловкости, выставляясь смешным и жалким. Я столкнул на пол бокал венецианского стекла, который Вера особенно любила. Я пролил на чистую скатерть красное вино. От смущения и глупой гордости я отказывался от еды и, не надеясь поужинать потом в другом месте, вставал из-за стола таким же голодным, каким за него садился, – бессмысленный, но героический отказ, не производивший на Веру никакого впечатления. Однажды я принес с собой, не заплатив из-за этого за комнату, букет прекрасных роз с длинными стеблями, но не решился отдать его Вере и засунул за шкаф в прихожей, где они бесславно завяли. Короче, я вел себя как робкий влюбленный из старой комедии, только более упрямый и притворствующий. Однажды, когда мы сидели уже за десертом, я почувствовал, что мои слишком узкие штаны лопнули в самом неприличном месте. Мой пиджак его не закрывал. Как мне спастись, боже мой, проходя после обеда мимо Веры?! Ни прежде, ни потом я не испытывал такого унижения, как в те минуты.

Заметно, высокий суд, какими текучими становятся мои воспоминания о семье Вормзер и о моей первой и последней в жизни несчастной любви. Я не возражал бы против строгого выговора. «Не отвлекайтесь от сути дела, обвиняемый. Мы не психологи, а судьи. Зачем вы беспокоите нас душевными волнениями юноши? Это лишь следствие позднего полового созревания. Согласитесь, со временем вы одержали над своей робостью блестящую победу. Унаследовав фрак самоубийцы и увидев в зеркале, что он очень вам к лицу, что вы выглядите в нем приятным молодым человеком, вы сразу стали другим, то есть самим собой. Так кого вы хотите разжалобить этой скучной историей? В детской восторженности, о которой вы нам поведали, вы видите оправдание вашего последующего поведения?» Я не ищу оправданий, высокий суд. «Установлено, что во время службы в доме Вормзеров вы ничем не выдали ваших чувств к четырнадцати- или пятнадцатилетней девушке». Ни одним движением, высокий суд. «Продолжайте, обвиняемый. В Гейдельберге вы поселились в студенческом пансионе, где снова встретили свою жертву». Да, я снял комнату в маленьком пансионе и сразу