Как-то ночью Юдифь, теперь почти такая же измученная, как ее муж, пришла в комнату, где Купер, как обычно, сидел в белом плетеном кресле.

– Купер, – сказала она, сжимая в руке зажженную лампу, – так больше не может продолжаться… Ты постоянно сидишь здесь… совсем не отдыхаешь…

– А зачем мне ложиться в постель? Спать я все равно не могу. Та ночь, семнадцатого февраля, стала настоящей вехой в военно-морском деле. Мне бы утешиться этой мыслью, только вот не получается.

– Потому что ты… – Она не смогла договорить.

– Я знаю, что ты собиралась сказать. Что я отвечаю за это великое событие. Я так этого хотел, что убил семь человек.

Юдифь отвернулась, не в силах выдержать его злобный взгляд. Но Купер был прав, и она прошептала скорее для себя, чем для него:

– Ты должен был оставить ее ржаветь. Но ты этого не сделал, и я, как бы меня ни расстраивала гибель этих несчастных ребят, рада, что она сгинула. Да простит меня Господь. Возможно, хоть это наконец-то излечит тебя от того безумия, которое мучит тебя и…

– Какой своеобразный выбор слов… безумие! – Купер резко вскинул голову. – Я выполнял свой долг как мог – вот и все. Я делал свою работу. И буду делать ее и впредь, с таким же усердием.

– Тогда ничего не изменилось. А я надеялась…

– Да что могло измениться?

Юдифь немного повысила голос:

– Ты можешь хотя бы позволить мне договорить?

– Зачем? Я снова задаю тот же вопрос, Юдифь. Что могло измениться?

– Ты настолько переполнен этой ужасной яростью…

– И теперь сильнее прежнего. За жизнь бедняги Диксона необходимо отплатить и за жизнь каждого парня, утонувшего вместе с ним. – Губы Купера побелели. – Пусть они заплатят в десять раз дороже!

Рука Юдифи, державшая лампу, задрожала.

– Купер, когда ты наконец поймешь? Юг не может победить в этой войне! Это невозможно!

– Я отказываюсь обсуждать эту…

– Выслушай наконец! Эта… одержимость убийством… она губит тебя! Она губит нас!

Купер молча отвернулся.

– Купер!

Ни движения. Ни звука. Ничего.

Юдифь покачала головой и ушла, оставив Купера смотреть в залитый дождем сад; гнев отпечатал на его лице глубокие складки, которые становились уже постоянными.

Проходя по верхней площадке лестницы, Тим Уонн заметил площадкой ниже чью-то неподвижную фигуру. Всмотревшись получше, он не поверил своим глазам:

– Билли?

Истощенный человек поднял голову, и Тим увидел новые белые пряди в давно не стриженных волосах.

– Билли!.. – С радостным криком лейтенант бросился вниз по ступеням к другу, который стоял, опираясь на костыль. – Ты встал!

– Да, могу даже вернуться в нашу роскошную квартиру. Правда, ребра еще болят и на ногах нетвердо стою, а ты так кричишь, что запросто можешь меня сдуть. Хожу тоже с трудом – вот с первого этажа поднимался минут десять.

– Почему же тебе никто не помог?

– Боюсь, Тёрнер не считает нужным нянчиться со своими гостями. Но ты можешь помочь, если хочешь.

Тим обхватил его за талию, а Билли закинул руку на плечо лейтенанта. Так они добрались до своей камеры, где Билли встретили возгласы удивления и радости. Даже один из дневных надзирателей сказал, что рад его возвращению.

Какой-то лейтенант, не подумав, хлопнул Билли по спине. Билли судорожно взмахнул костылем, чтобы не упасть.

– О Хазард… извини! – испугался лейтенант.

– Да все нормально. – На лице Билли разом выступил пот. – Мне нужно сесть. Кто-нибудь мне поможет?..

Тим подал ему руку; остальные столпились вокруг.

– Сейчас что, все еще февраль? – спросил Билли. – Я там, внизу, совсем счет времени потерял.

– Первое марта, – ответил кто-то. – Снаружи удвоили охрану. Севернее Ричмонда стоит наша кавалерия – практически на пороге города. Три или четыре тысячи бойцов. Бунтовщики боятся, что они освободят нас и разнесут город.

– Ты что-нибудь знаешь о побеге? – спросил еще кто-то.

Билли покачал головой и тут же услышал подробный рассказ.

Более сорока заключенных были снова пойманы; но остальные, как все думали, сейчас пробирались к позициям федералов или уже их пересекли. Еще он узнал, что Весси был разжалован в рядовые и переведен на менее приятную службу – в охрану у главного входа.

Все стали наперебой расспрашивать, как его лечили в тюремной больничке и что с ним на самом деле случилось. На оба вопроса он лишь отмалчивался или качал головой. Потом он сказал, что ему нужно в уборную; Тим и еще один солдат тут же подали ему руки.

– Это ведь Весси сделал, да? – спросил Тим, когда Билли встал на ноги. – Он тебя покалечил, поэтому его и выгнали в охранники? Так ведь?

Теперь молчание стало для Билли уже вопросом гордости.

– Не важно, – ответил он. – Я знаю, кто это сделал, и посчитаюсь с ним, если повезет.

Бледный и измученный, он тяжело опирался на костыль, и, глядя на него, было трудно всерьез поверить в такую угрозу. Тим и второй солдат переглянулись.

Тим сохранил его импровизированный дневник, и в ту же ночь, под грохот пушек, сотрясавших тюрьму, Билли записал в нем огрызком карандаша:

1 марта. Два примечательных события. Первое – я выжил, хотя доктор Арнольд, старый пьяница, думал, что я умру. И второе – тот бунтовщик, который поставил себе целью искалечить меня, преподал мне урок столь масштабный, что я даже не сразу осмыслил его. Находясь здесь, где ты вынужден подчиняться любому приказу, каким бы нелепым и унизительным он ни был, я наконец понял, что чувствуют чернокожие рабы. На какое-то время я сам оказался в шкуре человека в кандалах и навсегда это запомнил.

Стэнли неожиданно обнаружил, что с каждым днем ему становится все труднее принимать перемены, случившиеся в его жизни, и справляться с ними. Пеннифорд продолжал присылать ежемесячные отчеты об огромных доходах компании «Обувь Лэшбрука». Стэнли с недоверием читал эти просто нереальные цифры, которые не укладывались у него в голове. Никакой человек не заслуживал подобного богатства. Во всяком случае, он точно не заслуживал. Стремительные события общественной жизни тоже не поддавались его пониманию. Усталость от войны уже заразила весь Север, и президент ускорил этот процесс своей прокламацией об амнистии и восстановлении, о которой было объявлено еще в прошлом декабре. Линкольн предлагал помиловать всех бунтовщиков, кроме высших чиновников правительства и бывших офицеров армии и флота, которые переметнулись к врагу.

Такой план казался недостаточно суровым, чтобы удовлетворить Уэйда и Стивенса с их сторонниками, а значит, не нравился и Стэнли. Да и чего можно было еще ожидать от этого любителя черномазых, наполовину спятившего от вечной бессонницы и депрессии? Вместо того чтобы думать о том, как сурово наказать предателей после окончания войны, Линкольн нес всякие банальности и благочестивые речи, больше подходящие для могильных надписей или чего-нибудь подобного. В прошлом ноябре в Геттисберге он так увлекся своей проповедью, что едва не усыпил толпу слушателей.