11 апреля 1935 года: «Утром позвонил Ж[уховицкий] – „Когда мы можем назначить день, Боолену (секр[етарь Амер[иканского] пос[ольства]) очень хочется пригласить нас обедать?“ Миша вместо ответа пригласил Боолена, Тейера (личного секр[етаря] Буллита) и Ж[уховицкого] к нам сегодня вечером. 〈…〉. Американцы говорят по-русски – Боолен совсем хорошо.

Ужин начался с того, что Миша показал фотографии свои для анкет и сказал, что завтра он подает заявление о заграничном паспорте, хочет ехать месяца на 3 за границу.

Ж[уховицкий] едва не подавился. Американцы говорят, что надо ехать. Мечта об Америке…

Б[оолен] хочет вместе с Ж[уховицким] переводить „Зойкину квартиру“»[227].

В лаконичной дневниковой записи обнаруживаются три разных языка разговора об одном и том же. Для американцев идея поездки за границу более или менее рутинна: как бы хорошо – по сравнению со своими соотечественниками – ни понимали сотрудники американского посольства специфику советской жизни, глубину пропасти между двумя мирами они постичь все равно не могут. Булгаков, как и автор дневника, понимает, конечно, чего именно не понимают американцы, и сознает сомнительность своих новых и новых попыток получить заграничный паспорт. Вместе с тем он, во-первых, имеет в виду, что – чем черт не шутит? (И у Е. С. возбуждает надежду и даже «мечту об Америке», не только о Европе, сама близость доброжелательных американцев.) Во-вторых, Булгаков упрямо продолжает навязывать современному общественному быту – хотя бы риторически – свое представление о норме. В эту норму поведения и общения входят и поездки за границу, и обсуждение подобных планов с иностранцами. Он воплощает собственным поведением идею мира без границ, описанного им в 1931 году в финале «Адама и Евы». В-третьих, Булгакову доставляет особое удовольствие дразнить своим поведением такого профессионала именно советского общественного быта, которым является Жуховицкий, уверенный в невозможности такого поведения – как, скажем, в невозможности в любом случае ехать за границу вместе с женой[228]. Таким образом, дневниковые записи Е. С. представляют собой нередко целые сценки, отражающие в определенной степени ту театрализацию быта, которой постоянно занимался Булгаков. Она была одним из проявлений едва ли не важнейшей особенности связей между его «жизнью» и его «творчеством»: ситуации собственной жизни им непрестанно олитературивались; они имели начало, середину и конец; им непрестанно придавалась некая форма – сразу же после их проживания, а возможно, и во время него. В процессе жизни шло ее превращение в некую предлитературу – или литературный полуфабрикат. Следующим этапом было нередко появление литературных текстов – в жанре «записок» – «Записок юного врача», «Записок на манжетах» или «Записок покойника»[229].

Отпечаток этой булгаковской предварительной обработки «жизни» лежит порою и на дневнике Е. С.

19 апреля 1935 года Е. С. описывала обед у Боолена: «…кв[артира] в посольском доме – светлая, хорошая, электрич[еский] патефон, он же – радио. Конечно, Жуховицкий. Потом пришли и др[угие] американцы из посольства, приятные люди, просто себя держат. 〈…〉.

Мы с Мишей оба удивились, когда появилась Лина С. (актриса МХАТа Ангелина Иосифовна Степанова. – М. Ч.).

На прощанье Миша пригласил американцев к себе. Лина С. сказала: „Я тоже хочу напроситься к вам в гости“»[230].

23 апреля Булгаковы – на балу у американского посла. Совершенно необычная обстановка повлияла, несомненно, на описание бала висельников в «Мастере и Маргарите»[231].

Описывая разъезд, Е. С. фиксирует, что в одну из посольских машин вместе с ними «сел незнакомый нам, но знакомый всей Москве и всегда бывающий среди иностранцев, кажется, Штейгер»[232].

29 апреля Е. С. перечисляет гостей из американского посольства, присовокупляя: «И конечно, Жуховицкий»[233]. Отметим, что А. И. Степановой в перечне тщательно поименованных в записи гостей нет: Булгаковы умели сопротивляться слишком назойливым предложениям. В этот вечер Булгаков читает гостям 1-й акт «Зойкиной квартиры» «в окончат[ельной] редакции» и дает Жуховицкому и Боолену для перевода на английский язык. При этом автор забирает у Жуховицкого расписку в том, что последний «сам берет на себя хлопоты для получения разрешения в соответствующих органах для отправки ее за границу»[234].

1 мая 1935 года Булгаковы вновь оказываются в одной компании со Штейгером, причем в дневнике Е. С. он лишь упомянут в перечне тридцати примерно гостей в доме советника американского посольства Уайли, но с многозначительным указанием на обязательность его присутствия – «и, конечно, Штейгер»[235]. В позже переписанном тексте этой записи – уже открыто: «…и, конечно, барон Штейгер – непременная принадлежность таких вечеров, наше домашнее ГПУ, как зовет его, говорят, жена Бубнова»[236].

2 мая 1935 года: «…днем заходил Жуховицкий – принес перевод договора с Фишером насчет Англии и Америки („Дни Турбиных“). Он, конечно, советует Америку исключить. Очень плохо отзывался о Штейгере, сказал, что ни за что не хотел бы с ним встретиться у нас. Его даже скорчило при этом»[237]. За скупой, но выразительной передачей реакции Жуховицкого на имя Штейгера – разгаданная Булгаковым и его женой боязнь профессионального осведомителя самому оказаться объектом осведомления, боязнь конкуренции на уже возделанном поле, а также, возможно, и нежелание увидеть собственное отражение. Наблюдение за этим соперничеством за роль соглядатая в его собственном доме было для Булгакова, несомненно, частью игры (см. ранее), которая одновременно являлась первоначальной обработкой жизненного «сырья» для творческих целей.

13 мая Булгаков сообщал брату Николаю в Париж, что Жуховицкий совместно с Бооленом перевели «Зойкину квартиру» на английский язык: «Они сделали перевод с экземпляра, собственноручно мною откомментированного и сокращенного». В тот же день Е. С. записала: «В течение недели Миша диктовал „Зойкину“ – очень многое изменил и вычистил пьесу. Закончил он ее десятого вечером. Жуховицкий сияет как новый двугривенный»[238].

17 мая 1935 года (на другой день после дня рождения Булгакова, на который были приглашены несколько его друзей): «Обедал Гриша Конский. Очень расстроился, что не позвали на день рождения. Говорил все больше о поездке за границу»[239]. Выделение главной темы разговора гостя красной строкой имело свой усиливающий смысл в дневнике Е. С., где видна обдуманность каждой записи, вынужденная сдержанность в фиксации многих соображений ее и тем более Булгакова относительно излагаемых ею фактов их текущей жизни. Постоянно предполагавшаяся, но так никогда и не осуществившаяся поездка за границу стала назойливой темой бесед нескольких посетителей дома Булгакова и нередко воспринималась им и его женой как провокация, поскольку прямо касалась власти и ее доверия или недоверия к нему; предположение о недоверии легко вело к обсуждению его причин, чего Булгаков стремился по возможности избегать.

22 мая у Булгаковых обедает Н. Э. Радлов.

23 мая 1935 года некий