же травили его! „Авербах первым начал…“ – я же помню эти Мишины слова![261] „В салоне Киршона говорят, что меня надо физически уничтожить“ – это его собственные слова!»[262]. 23 апреля 1937 года: «Да, пришло возмездие. В газетах очень дурно о Киршоне и об Афиногенове, и „Большой день“ (пьеса Киршона. – М. Ч.) уже признается плохой пьесой»[263].

Всю весну 1937 года советские литераторы помогают власти – под страхом собственной гибели – расправляться со своими собратьями по цеху. Дневник Е. С. наполнен сообщениями о собраниях и публичных расправах, нередко предшествовавших аресту и, по видимости, стимулировавших его. Как уже показано, специфическое восприятие происходящего Булгаковым и его женой определялось тем, что расправа вершилась главным образом над активными фигурами литературно-общественной жизни, а следовательно, над теми, кто, как правило, неотступно преследовал Булгакова в печати, на заседаниях реперткома, где решалась судьба его пьес.

27 апреля 1937 года Е. С. отметила в дневнике встречу на улице с Ю. Олешей. Приведем слова Булгакова об Олеше, зафиксированные с неизвестной нам степенью достоверности неведомым осведомителем 7 ноября 1936 года – через полгода после того, как Олеша недоброжелательно отозвался о пьесе «Мольер» в газете МХАТа: «Олеша, который находится в состоянии литературного маразма, напишет все что угодно, лишь бы его считали советским писателем, поили-кормили и дали возможность еще лишний год скрывать свою творческую пустоту»[264]; в дневнике Е. С. мы почти не встретим столь резких булгаковских оценок своих собратьев по цеху; впрочем, и донесения осведомителей – по памяти, своему разумению, с возможным желанием продемонстрировать старание – не могут приниматься буквально за слова Булгакова. Е. С. пишет об Олеше: «Уговаривал Мишу идти на собрание московских драматургов, которое открывается сегодня и на котором будут расправляться с Киршоном. Киршон ухитрился вызвать всеобщую ненависть»[265].

Однако впечатление пришедшего наконец возмездия, окрашивающее записи Е. С., не покрывало полностью видения ситуации самим Булгаковым – оно было более сложным (хотя у нас крайне мало достоверного материала для суждения об этом), а взгляд на собственную судьбу (благотворные перемены которой в кровавой мути этого времени ему пророчили сотоварищи по цеху) становился не менее, а все более пессимистическим. 28 апреля 1937 года: «Миша несколько дней в тяжком состоянии духа, что меня убивает. Я, впрочем, сама сознаю, что будущее наше беспросветно»[266]. 2 мая: «Сегодня Миша твердо принял решение писать письмо о своей писательской судьбе. По-моему, это совершенно правильно. Дальше так жить нельзя. Все это время я говорила Мише, что он занимается пожиранием самого себя»[267]. 6 мая: «Эти дни Миша работает над письмом правительству»[268].

Именно в эти дни, когда, наблюдая ежедневное зрелище чьих-то рушащихся карьер и судеб, выслушивая поучения от партийных начальников, нигде не находя опоры, в тяжелом психофизическом состоянии (см. хотя бы его признания в письме к Б. В. Асафьеву от 10 мая 1937 года) Булгаков судорожно ищет выхода и заново пытается нащупать путь к «источнику подлинной силы» (как обозначил он социальную роль Сталина еще 27 июля 1931 года в письме к Вересаеву), – в его дом входит и постепенно овладевает вниманием, в какой-то степени даже доверием осторожных и достаточно проницательных хозяев новое лицо.

4

Знакомство с этим лицом произошло в издавна близком Е. С. доме генерала И. А. Троицкого, с семьей которого она сблизилась в первый же год супружеской жизни с Е. А. Шиловским (предшествовавшей ее браку с Булгаковым). Шиловский и Троицкий были сослуживцами. За полгода до смерти Е. С. вспоминала об этой семье: «…В 22 году мы поселились в одной квартире на Воздвиженке 〈…〉. Поселились мы с Евг[ением] Ал[ександровичем] и Иван Алексан[дрович] Троицкий (тоже генштаба)[269] со своей матерью Марьей Ив[ановной] Ханыковой. Несмотря на разницу лет, мы с ней подружились. Потом, после ее смерти (да и до нее), я подружилась с ее дочерью Лидией Алексан[дровной] Ронжиной, опять же после ее смерти – с ее дочерью Ниной Георгиевной Ронжиной-Чернышевой…» (запись в дневнике Е. С. от 12 января 1970 года).

Что это была за семья? И. А. Троицкий, «сын акцизного чиновника» и «до революции – совладелец усадьбы» (его мать – «владелица усадьбы и сада в Рязанской губернии»), окончил университет «по юридическому факультету» и Военную академию. К 1917 году он имел чин полковника, преподавал военную географию в Алексеевском военном училище, в феврале 1917 года «вместе с другими преподавателями училища предложил свои услуги временному правительству», в сентябре участвовал в разработке «мер против предполагавшегося наступления Каледина». В январе 1918 года он был уволен в отставку и уехал в Рязань, ближе к бывшему своему имению. Был тапером в кино, бухгалтером в рязанском губсовнархозе, но уже в августе 1918 года «по предложению губкомиссара начал формировать Ряз[анские] ком[андирские] курсы, заведующим коих и был назначен» (протокол допроса 31 августа 1930 года, арх. № Р-28989, т. 2, л. 6–7).

В 1921 году И. А. Троицкий – на командных постах в войсках Тамбовского округа. Там он познакомился с М. Н. Тухачевским, вместе с которым подавлял, по-видимому, трагически знаменитое Тамбовское восстание. Там же Троицкий познакомился с Е. А. Шиловским (по-видимому, как и Троицкий, уехавшим после октябрьского переворота из Москвы поближе к бывшему своему имению – в Лебедяни Тамбовской губернии). Их обоих «привез» в Москву Тухачевский. «После Тамбова я был назначен гл[авным] руководителем в[оенной] географии в Военной академии, куда меня пригласил т. Тухачевский, назначенный начальником Академии. Я полагаю, что мотивом к этому предложению явился мой доклад на собрании командиров о Вандейской войне и некоторых стратегических и оперативных сходствах ее с Тамбовщиной (т. е. Тамбовским восстанием. – М. Ч.), которые я разработал по французским источникам» (собственноручные показания И. А. Троицкого на допросе в сентябре 1930 года, л. 15).

С 15 сентября 1921 года по 15 апреля 1923 года Троицкий – преподаватель Военной академии РККА. В эти именно годы он со своей матерью и Шиловский с молодой женой (Шиловский и Е. С. Нюренберг венчались в 1921 году) и жили вместе на Воздвиженке. В 1923 году Троицкий был назначен военным атташе в Турцию, пробыл там полтора года и с 23 сентября 1924 года вновь преподавал в Академии – вплоть до первого ареста 30 августа 1930 года.

Его сестра Лидия Александровна (1888–1964) была замужем за б. полковником (ранее – ротмистром гвардии кирасирского полка) Георгием Александровичем Ронжиным. Он, так же как Троицкий и Шиловский, служил в Академии РККА – тогда как два его брата (оба генералы царской службы) воевали в Белой армии, один из них, по-видимому, у Врангеля.

Г. А. Ронжин был арестован в 1927 году и, по показаниям Троицкого, умер в концлагере[270].