Шрифт:
Интервал:
Закладка:
J’aime le soir la rêverie
Au bruit des flots
Lorsque l’âme se sent saisie
D’un doux repos,
A l’heure pâle où la nuit sombre
Couvrant les eaux
Répand son silence et son ombre
Sur les coteaux,
Alors de mon âme s’envole
Un long soupir
Echo plaintif, douce auréole
Du souvenir
Et du passé l’aimé visage
S’offre à mes yeux,
Illusion, charmant mirage
Don précieux,
Qu’ avec bonheur mon rêve accueille.
Ses premiers ans
Fleur charmante, mais qui s’effeuille
Presqu’en naissant
Où l’enfant lève sur la vie
Son regard pur
Plein du reflet de poésie
D’un ciel d’azur,
Où de sa limpide innocence
La blanche fleur
S’allie avec la jouissance
De son bonheur.
Et j’aime errer dans ce domaine
De pureté
Pour oublier la lourde chaîne
Réalité.
Alors mon âme libre, heureuse,
Sort de prison
Et dans sa course aventureuse
Fuit la raison.
De l’ange de la poésie
J’entends l’accord
Et mon âme se sent saisie
D’un doux transport.
Oh! laissez-moi la chère ivresse
D’un rêve aimé,
Laissez-le envelopper sans cesse
Mon coeur charmé, —
Et lorsqu’à la tristesse obscure
Il est dispos
Qu’il vienne ouïr ce que murmure
Le bruit des flots[249].
И теперь, с бóльшим правом, чем тогда, мне отрадно восстановить перед собою эти первые страницы моей многозаботной жизни и перенестись от современной тяжкой действительности к смеющимся, ласкающим воспоминаниям о первых годах моего бытия.
ГЛАВА II
Итак, мы уехали из Парижа. Наша первая довольно длинная остановка была в Берлине, где только что скончалась на 31 году своей жизни прелестная наша тетя, княгиня Вера Аркадьевна Голицына. Дядя нуждался в утешении и поддержке сестры своей (нашей матери), с которой был особенно дружен с раннего детства. Мы вместе уехали в Штеттин, а оттуда морем в Петербург. Наши спутники на пароходе были, между прочими, вдова и дети только что скончавшегося поэта Жуковского[250]. Они были в большом трауре, как и мы. Г[оспо]жа Жуковская была очень ко мне добра и много со мной разговаривала. Впоследствии я часто встречалась с детьми, так беззаботно игравшими на палубе парохода. Как разыгралась жизнь их, расскажу, если придется довести мои записки до времени, когда жизнь нас снова соединила. Другим путешественником был Андрей Николаевич Карамзин, муж прекрасной финляндки M-me Aurore[251], бывшей в первом замужестве за богачом Демидовым. Он был блестящ и приятен и говорил изящным русским языком, к чему я не привыкла, так как светский разговор я до сих пор всегда слышала французский. Полтора года спустя он погиб в сражении с турками под Силистриею в одной несчастной рекогносцировке, куда завлекла его отвага, может быть, недостаточно проверенная техническим знанием. Чувствовалось и тогда приближение тяжелой войны. Одна из неудавшихся попыток к устранению ее была, между прочим, австрийская миссия графа Guilay[252], ехавшего одновременно с нами, со всем своим штабом, с целью предложить Государю посредничество Австрии для улаживания конфликта. Все эти австрийцы были в высшей степени элегантны в своих светлых блестящих мундирах. Мамá знала некоторых из них и самого графа со времени венского нашего пребывания, поэтому было много разговоров на тему общих воспоминаний, причем избегались жгучие вопросы политики. На этот раз приезд наш на родину был скромнее предыдущих. Все уже разъехались на летнее пребывание. Мы, остановившись на несколько часов в пустом доме Татьяны Борисовны Потемкиной (сама она была в Святых Горах), потом отправились в Павловск, где ожидала нас бабушка. Приезд наш, как и все это лето, имеет в моих воспоминаниях серенький, тусклый оттенок. После наших дивных летних местопребываний в окрестностях Парижа деревянная дачка, занимаемая бабушкой, показалась нам страшно мизерной. Было тесно, неуютно, неизящно, несвободно, так как мы все время были на глазах, и бабушка слышала каждую фальшивую ноту моих музыкальных упражнений. Рояль стоял в ее гостиной, что меня страшно стесняло. Мы вяло учились с Александром Ивановичем[253], так как не имели учебной комнаты, и он сам был рассеян заботами об устройстве