«Знаешь, а Софи по-прежнему одна, – сообщил он Грейс грустно, без тени торжества, с каким-то даже неловким участием. – После тридцати пяти вероятность рождения ребенка с синдромом Дауна увеличивается с каждым годом. Ей действительно стоит поторопиться».

Изрядную долю своих изречений Дебби начинает с фразы: «Я такой человек, который…» Дебби такой человек, который умеет моментально и точно определить характер другого человека. Она заявила, что Грейс будет замечательной матерью. Дебби такой человек, который считает, что знание – сила, и поэтому она накупила кучу книг по правильному воспитанию детей. Дебби такой человек, который совсем не против одолжить книги кому-нибудь вроде Грейс, тем более что они родственницы, но ей хотелось бы получить книги обратно в хорошем состоянии. Дебби такой человек, который очень терпеливо переносит боль, но, когда она рожала, ей показалось, что ее разрывают пополам, и она так громко кричала, что у нее в глазу лопнули сосуды. Дебби такой человек, который не очень любит детей, но, впервые увидев свою дочь Лили, она испытала эйфорию.

«Я моментально полюбила ее, – говорила Дебби. – Я не такой человек, который будет преувеличивать, но, правду сказать, ничего подобного я прежде не испытывала. Я просто обожаю Лили. Я бы отдала за нее жизнь. Ради нее я бы бросилась под поезд. Когда она родилась, я рыдала, правда, Томми? Вот увидишь, Грейс, с тобой будет то же самое. Это происходит с каждой матерью».

Через три месяца, в четыре часа утра, Грейс впервые увидела своего ребенка. Акушерка, тощая занудная девица, которую Грейс ненавидела, положила новорожденного ей на живот. Грейс ожидала эйфории. Но не почувствовала буквально ничего. Не то чтобы она питала неприязнь к этому скользкому существу. Просто ребенок был чужаком и не имел к ней никакого отношения. Она испытывала лишь облегчение оттого, что все позади, что он вышел из нее и что никто больше не выкрикивает команды.

Теперь у Грейс была собственная история родов, но она не представляла, что могла бы кому-нибудь ее рассказать, как это сделала Дебби – во всех подробностях, за чаем с бисквитами. Это казалось ей абсурдом. Она тогда потеряла всякий контроль над собой – над рассудком и телом – и не хочет вспоминать.

«Какой же он крохотный!» Рядом с кроватью в белом больничном халате стоял Кэллум – бледный, с красными глазами. На халате виднелись пятна крови. Он был похож на врача из сериала «Скорая помощь». Грейс увидела сморщенное и поглупевшее от радости лицо мужа. Значит, он-то это почувствовал.

Она подумала, что, может быть, эйфория запаздывает, но в конце концов все же настигнет ее. В один прекрасный день она взглянет на сына и полюбит его, как и полагается хорошей матери. Но Джейку уже три недели от роду, и Грейс начинает опасаться, что никогда ничего не почувствует, кроме огромной ответственности за него: чтобы билось крошечное сердечко и дышали маленькие легкие. Неужели ей теперь придется до конца жизни притворяться? Грейс представляет себе, как Джейк делает первые шаги, в первый раз идет в школу, играет в первом футбольном матче, смущенно встает, чтобы произнести речь в день своего восемнадцатилетия, – и все это время рядом с ним будет Грейс, его лживая мать, которая станет постепенно седеть и покрываться морщинами, по-прежнему не испытывая никаких чувств.

Она смотрит на спящего Джейка и вслух произносит:

– Ну вот, Дебби, ты ошиблась. Я такой человек, который не может полюбить собственного ребенка.

* * *

По пути на кухню Грейс начинает плакать. Она почему-то ощущает себя… как бы это лучше выразиться… отдельно от плача, словно тело ее испытывает ряд непроизвольных симптомов – соленые выделения из глаз, сотрясение груди. Это все продолжается и продолжается, и Грейс даже удивляется: она и не догадывалась, что можно так долго плакать.

В конце концов Грейс решает, что нет нужды забрасывать дела только потому, что она плачет. Одно другому не мешает. Ей столько всего надо сделать. Загружая стиральную машину, она рыдает, а позже, развешивая белье, воет на холодном ветру. Она обжаривает фарш для лазаньи, любимого блюда Кэллума, и слезы с ее подбородка капают в шипящее мясо.

«Ну до чего же это глупо, – думает Грейс. – Пора уже прекращать».

Не хватало еще встретить Кэллума, когда тот вернется домой, опухшей и с красным носом. Она хочет, чтобы в духовке готовился ужин, чтобы играл компакт-диск, чтобы в кроватке лежал чистый ребенок и была открыта бутылка хорошего красного вина. Грейс хочет, чтобы все было хорошо: так, как она воображала себе до рождения сына.

Она должна преуспеть в этом. Быть матерью – это как любой другой новый навык, например вождение машины или игра в теннис. Поначалу это кажется невероятно трудным, но потом, стиснув зубы и пытаясь вновь и вновь, ты постепенно постигаешь очередное умение. Ей просто надо включить голову, свою глупую больную голову.

Когда Кэллум приехал домой после первого рабочего дня, он нашел Грейс крепко спящей на диване. Он дотронулся до руки жены, и она, не открывая глаз, произнесла: «Послушай! Всего-то и надо, что добавить два яйца!», а потом повернулась на другой бок и снова заснула. Кэллуму это показалось очень забавным. Она слышала, как муж с любовью рассказывал об этом по телефону своей матери: «Очень устала, конечно. Нет, с ней все хорошо».

Грейс хотелось крикнуть: «Перестань говорить обо мне как об умственно отсталом ребенке!» Его мать такая милая! Он сам такой славный! Кэллум тогда приготовил ужин (разогрел в микроволновке какие-то остатки еды и сделал салат – размешивая, громко стуча и бегая по кухне, словно готовил обед из трех блюд, но все же) и даже загрузил посудомоечную машину и протер стол, пока она кормила грудью ребенка. И, как ни парадоксально, все это почему-то жутко разозлило Грейс. Кэллум казался таким счастливым, все делал правильно, а между тем он не очень-то хотел детей! Это Грейс уговорила его.

Зачем она это сделала? Не то чтобы Грейс испытывала сильное желание стать матерью. Но она никогда не причисляла себя и к женщинам, которые принципиально не хотят обзаводиться потомством. Есть ведь такие, кто сознательно выбирает жизнь без детей. В людях, которые горды тем, что идут против традиций, было, на ее взгляд, что-то подозрительное. В традициях Грейс не видела ничего плохого. Поэтому, когда ей исполнилось тридцать три, она решила, что пора уже родить малыша.

А теперь получается, что она совершила страшную ошибку.

«О-о, моя голова, моя бедная голова из папье-маше!»

Жир со сковороды разбрызгивается на белые кафельные плитки над плитой, и Грейс сразу же вытирает их бумажным полотенцем, как будто ее мать сейчас находится не за тысячи миль от дома, на другом краю света (в Турции, в соответствии с маршрутом, отпечатанным на пятнадцати страницах и висящим на стене рядом с холодильником), а где-то рядом и может в любой момент войти в кухню.

Грейс вытирает глаза бумажным полотенцем и представляет себе, как рассердили бы мать ее бесконечные слезы. «Хватит рыдать как на сцене, Грейс», – говорила, бывало, Лаура плачущей маленькой дочери.