Помимо этого, исследования отношений между различными возрастными группами в традиционных обществах, предпринятые в первой половине XX века, показали сконструированность представлений о том, что «жертвенная материнская любовь имеет биологическое обоснование». В частности, американская антрополог Маргарет Мид в своей классической работе о взрослении на острове Самоа[124] показала, что у некоторых народов материнствуют вовсе не матери. Изучая процесс социализации детей в полинезийском обществе, антрополог обнаружила, что ребенок здесь утрачивает свою церемониальную значимость сразу после рождения и обретает ее вновь только по окончании пубертатного периода. Возраст имеет особое значение для местных жителей, поскольку старшие могут приказывать младшим. В большинстве самоанских деревень того периода, о котором пишет Маргарет Мид, подросшие дети заботились о младенцах. Назначение (подросткового) детства виделось островитянами в освобождении взрослых членов семьи от этой обязанности в пользу других видов работ.

Как только самоанский ребенок, чаще девочка, становилась достаточно крепкой физически для того, чтобы перемещать тяжелые ноши, в интересах семьи заботу о маленьких детях перекладывают на плечи ее младшей сестры. Никогда больше она не будет находиться в таком полном распоряжении у старших, никогда больше ее не будут терроризировать младшие братья и сестры, отмечает Мид. К слову, введение на Самоа обязательного обучения в государственных школах привело к полной дезорганизации островного уклада, поскольку дети должны были удаляться из дома на большую часть дня, оставив на взрослых задачи, к решению которых те не были готовы. Образ жизни, при котором матери остаются дома и заботятся о своих детях, а другие взрослые — выполняют повседневные обязанности и отлучаются с поручениями, был совершенно беспрецедентен для полинезийского общества. Описанный случай опровергает эволюционистскую теорию о врожденной потребности женщин заботиться о детях и других членах семьи, а также миф о детстве как беззаботном времени жизни.

Детство: от невидимости к исключенности

Последователи Филиппа Арьеса считают, что в раннем Средневековье между взрослыми и детьми не была принята известная нам эмоциональная близость, поскольку идея особой уязвимости и связанных с ней потребностей ребенка возникла позже. Таким образом, в эту эпоху дети были «невидимы», их еще не воспринимали как отдельную категорию. Если в домодерный период дискурс о необходимости особого отношения к детям еще не был включен в общественную повестку дня, то в наше время дети уже оказываются исключенными из различного рода социального взаимодействия ввиду понимания детства как этапа, связанного с чрезвычайной уязвимостью[125].

Варианты детства сегодня классифицируются и описываются как «школьное детство», «домашнее детство», «проходящее в особых обстоятельствах детство». Подобная инвентаризация способствует более детальному разделению пространства на «детский мир» и сферы жизни, предназначенные только для взрослых. Одним из результатов такого разделения стало движение за создание территорий, защищенных от присутствия детей, возникшее в 2000-е годы в США. Сторонники/цы такого подхода полагают, что родительская обязанность — держать своих отпрысков, приносящих им «частную пользу», подальше от тех мест, где проводят время взрослые люди. В этой перспективе дети рассматриваются как категория не совсем полноценных людей, чье присутствие досадно отвлекает на себя внимание[126].

Неолиберальное понимание родительства как результата свободного выбора и возникающей вследствие его индивидуальной ответственности не учитывает того обстоятельства, что ни один человек не может прожить в общественном вакууме, за пределами коммуникаций с другими людьми. При этом дети — это будущие специалисты/ки и налогоплательщики/цы, как и каждый сегодняшний взрослый — в прошлом ребенок, о котором/ой кто-то заботился. Взращивая детей, родители и опекуны инвестируют личные ресурсы, принося пользу всему обществу. Однако общество часто платит жестокой неблагодарностью за альтруистский родительский труд.

Признание детей особой группой, с одной стороны, влечет за собой формирование представлений об их особых потребностях. Новое понимание потребностей, в свою очередь, запрашивает новую форму заботы, увеличивая «цену» родительствования. С другой стороны, именно то обстоятельство, что дети становятся «видимыми», обеспечивает возможность возникновения идеи освобождения от их присутствия. Но дети, которые видятся из перспективы сегодняшнего дня нуждающимися в постоянном контроле, не могут быть изолированы автономно. Так, ограждая себя от возможного беспокойства, общество ограничивает свободу и заботящихся о детях взрослых.

Являясь категорией политической экономии, детство имеет и идеологическое измерение. Свидетельство этому можно обнаружить, например, в общественных кампаниях по защите детей от ненормативной лексики. Страх общества перед видом бранящихся детей можно интерпретировать не только стремлением прививать детям нормы поведения, но и беспокойством из-за хрупкости канона детства как пространства чистоты и невинности. В свою очередь, детство как метафора будущего, нуждающегося в защите и покровительстве, часто используется в политической риторике. Идея священности детства помогает оправдать «интересами будущих поколений» практически любую политическую инициативу.

В политических технологиях образ маленького ребенка нередко эксплуатируется в качестве символа целого народа. Авторитарные лидеры разных стран охотно позируют в компании детей, символически представая в роли заботливых отцов, обеспечивающих счастливое детство «покорному отпрыску». Характерно, что к участию в подобных акциях не привлекаются подростки, чей социальный имидж связан с идеями поиска и бунта. Любопытно, что позирование в компании детей используется, как правило, политиками-мужчинами. Очевидно, ребенок, символизирующий хрупкость и чистоту, призван, в данном контексте, смягчать образ «вождя», вызывая симпатию и сочувствие электората. В это же время присутствие ребенка «в кадре» с женщиной-лидером в патриархатных обществах с большой долей вероятности спровоцировало бы обвинения в адрес политикессы в непрофессионализме или пренебрежении семейными обязанностями в пользу удовлетворения личных амбиций. О том, как в постсоветской культуре воображается участие матерей в политике и бизнесе, я буду подробно говорить в главе 4. В завершение данного раздела я кратко коснусь нарративного измерения детства. Речь пойдет о детстве как о части биографического рассказа.

Детство как нарратив

Сложный идеологический конструкт детства составляют не только универсальные представления о специфическом периоде жизни, но и сам способ производства знания о личности, принятый человечеством в определенную эпоху. Российская исследовательница Вероника Нуркова объясняет, что автобиографическая память в том виде, в котором она нам знакома сегодня, как связная, протяженная во времени история индивидуальной жизни, включающая обязательный рассказ о детстве, является весьма недавним изобретением[127].