Сегодня мы создаем нарратив о себе, отталкиваясь от истории нашего происхождения, учитывая воспоминания о наиболее ярких событиях, подкрепленные сложной системой доказательств: фотографий, документов, свидетельств современников и современниц. Однако еще 150 лет назад, до изобретения фотографий, люди не представляли, как выглядели их бабушки и дедушки, напоминает Нуркова. Память о себе была очень короткой, люди не знали, как они сами выглядели в детстве. Даже простое зеркало было доступно не всем слоям населения, знание об индивидуальности, таким образом, ограничивалось высказываниями других людей в перспективе нескольких лет. Важными вехами в формировании традиции автобиографической памяти становятся распространение жанра мемуаров и фотографии. При помощи зафиксированных данных и рефлексивного рассказа о себе собственное детство становится видимым в иллюзорном пространстве сконструированного по законам драматургии воспоминания, готового для сверки с действующим идеологическим образцом.

Катриона Келли упоминает о том, что некоторые ее информанты типично начинали свои биографические повествования с высказывания: «Какое детство у меня было? Никакого». Отрицанием конкретного периода, в данном случае, нарраторы обозначают несовпадение корректного образа детства и связанного с ним определенного качества жизни с собственными воспоминаниями. У воспоминаний о детстве может быть и обратный эффект. Иногда люди помнят то, чего в действительности не происходило. Ностальгия может служить способом побега в воображаемое светлое прошлое из трудно переживаемого настоящего[128].

Так, детство сегодня — это не только определенная пора жизни, имеющая особое значение и связанные с ним отношения власти. Понятие детства включает практики заботы и контроля. Помимо этого, детство является культурным феноменом и идеологической категории. В завершение данного раздела я еще раз хотела бы отметить, что важнейшая трансформация в отношении к детям произошла на рубеже XIX–XX веков, когда власть патриарха, главенствовавшего в семье традиционного типа, сменилась материнским пространством заботы и ответственности. О том, как сфера материнских обязанностей последовательно расширяется с этого времени, я буду более подробно говорить в следующей главе.

Преобладающая в наше время идеология «интенсивного родительствования» предписывает исключительно женщинам первичную ответственность за заботу о детях. Поведение ребенка, состояние его или ее здоровья, успехи в развитии связываются с тем, насколько мать эмоционально и физически включена в процесс ухода и воспитания. От современной матери ожидается нацеленность на профессиональное и непрерывное выполнение постоянно расширяющегося списка навыков: медицинских, педагогических, психологических, менеджерских. Предполагается, что интенсивный уход — наилучшая из известных концепций, соответствующая потребностям женщин и детей. Но представления о потребностях в сфере заботы не статичны и всегда находятся в тесной связи с социально-экономическим контекстом. Новая культура родительствования, возникшая на Западе в середине прошлого века, в период преобладания традиционных семей с мужем-кормильцем и женой-домохозяйкой, совпадает с постсоветским идеологическим откатом к традиционализму, игнорирующим текущее разнообразие семейных форм, ограниченность человеческих ресурсов и экономическую реальность, в которой большинство женщин работает за пределами семьи.

Опираясь на работы ведущих постсоветских и западных исследовательниц в области социологии материнства, в этой главе я собираюсь проследить, как изменения общественной ситуации в течение всей Советской эпохи и в первые десятилетия после распада СССР автоматически трансформируют идеи о нормах и сами семейные практики в отношении заботы о детях. Меня также будет интересовать, как меняющиеся представления о роли матери отражаются в культуре. С этой целью я отобрала и проанализировала[129] более сорока советских и постсоветских кино- и телефильмов (в среднем по четыре из каждого десятилетия, начиная с 1920-х годов), репрезентирующих текущую идеологию в отношении материнских обязанностей.

В рамках одного обзора подробно анализировать каждую киноленту было бы невозможно. Поэтому я концентрируюсь только на общественной и частной ситуации, в которые помещена мать (или материнствующий субъект) в отобранных фильмах. Находя общности в изображении образа матери, я стремлюсь зафиксировать, под влиянием каких общественных процессов материнская идеология регулярно обновляется. Безусловно, мой список и интерпретации субъективны и не претендуют на репрезентативность. Я выбирала те фильмы, которые, как мне казалось, сыграли заметную роль в истории советского и постсоветского кино. Однако в исследование удалось включить не все картины, соответствующие этому довольно размытому определению, поскольку образу матери в кинематографе отведено огромное место. Центральным фокусом моего анализа была трансформация общественных ожиданий, предъявляемых матерям действующим порядком. Кроме того, меня интересовали перформативные приемы, с помощью которых человек на экране превращается в мать. Моей главной целью было показать, что культура «интенсивного материнствования» — новое явление, возникающее в результате социальных перемен.

Мы наш, мы новый мир построим

Свое повествование я начну с истории советского материнства. Богатейшим источником информации о материнстве в условиях построения коммунизма является работа Юлии Градсковой «Советские люди с женскими телами»[130].В этой монографии исследовательница анализирует семейное законодательство, содержание культовых советских журналов, таких как «Работница» и «Здоровье» за 1930-е — 1960-е годы, руководства по воспитанию детей и воспоминания матерей разных поколений. Градскова воссоздает советскую повседневность как комбинацию идей, ритуалов, институций, удовольствий и страданий.

Под прицелом социолога оказывается конструирование нормы советской «женственности» через материнство и стандарты женской внешности, регулируемые посредством открытого государственного принуждения и неписаных правил. Обращаясь к тем ожиданиям, которые советская система возлагала на женщин, автор показывает, что заявляемое равенство советских граждан не являлось таковым в действительности. Прежде всего, советское неравенство заключалось в том, что женщины помимо участия в общественном производстве, в отличие от мужчин, несли основное бремя семейной работы. Кроме того, организация быта зависела от места проживания семьи, профессиональной принадлежности ее членов, их доступа к привилегированному потреблению и многих других факторов.