еврейства. Печальный конец союза был еще более омрачен по­ступком его председателя: тщетно боровшийся тогда за получение кафедры в Берлинском университете, Ганс в 1825 г. принял крещение и этим путем добился профессуры. Постыдно было это отпадение вождя организации, поставившей себе целью, между прочим, борьбу с ренегатством. Гейне, который в то же время сам последовал приме­ру Ганса и тотчас же раскаялся в этом, позже резко осудил его посту­пок: «Принято за правило, что капитан последним оставляет потер­певший крушение корабль, Ганс же спасся первым». Не мог Ганс ис­купить свою вину перед еврейством своими позднейшими заслугами перед немецкою наукою, своею борьбою против «лакеев древнерим­ского права», против реакционной «исторической школы права», созданной профессором Савиньи и другими идеологами «христиан­ско-немецкого» государства («Как извивается под пятою Ганса жал­кая душа господина фон Савиньи!» — писал Гейне). Отступничество Ганса было клеймом поколения, в котором многие из передних ря­дов не могли удержаться на грани, отделявшей еврейство от окружа­ющего мира.

Крушение «Союза культуры» отняло на время душевное равно­весие даже у того из его руководителей, которому суждено было впос­ледствии сделаться апостолом еврейского знания. В год кризиса у Л. Цунца вырвались такие слова отчаяния: «Еврейство, которое мы думали преобразовать, разъединено и составляет добычу варваров, дураков, менял, идиотов и «парнасим» (общинных старшин). Солн­це не раз еще опишет свой круг, а племя это останется разъединен­ным: одна часть его будет переходить в христианскую религию из нужды, без убеждения, а другая будет прозябать в старой грязи, от­верженная Европою, с высохшими глазами, обращенными к ослу Мессии. Я не верю больше в возможность еврейской реформации: камнем нужно бросить в этот призрак и прогнать его». Но среди это­го прилива отчаяния у того же Цунца вырывается восклицание: «Из всего этого потопа выплывает одна только неистребимая наука иудаизма. Она живет, и занятие этою наукою составляет мое уте­шение и мою опору». И действительно, углубление в еврейскую ис­торию спасло Цунца от разлада с самим собою. Уже в первых трех своих исследованиях, помещенных в журнале «Союза культуры», он обнаружил необыкновенный дар проникновения в глубины еврейс­кой истории, тогда еще совершенно неисследованной. В своей «Жиз­ни Раши» он пролил свет на эпоху зарождения раввинской письмен­ности в средневековой Франции. В «Основных чертах еврейской ста­тистики» Цунц набрасывает обширный план подготовительных ра­бот для историографии. Во вступлении к другой статье («Исследова­ние об именах испанских городов в еврейской письменности») он впервые устанавливает свой взгляд, что история диаспоры склады­вается из двух элементов: мученичества и литературного творчества, что вся национальная активность проявляется в мышлении и созида­нии литературных ценностей, — взгляд односторонний, игнорирую­щий социальный элемент истории и роль автономного обществен­ного строя в деле сохранения нации, но характерный для тогдашней еврейской историографии.

Вся дальнейшая деятельность Цунца направилась по указанным им двум путям: истории литературы и мартирологии, в связи с рели­гиозной эволюцией иудаизма. В 1832 г. была опубликована первая большая книга Цунца, содержащая под скромным заглавием («Бо­гослужебные проповеди у евреев» — «Gottesdienstliche Vorträge der Juden») глубокий анализ всей агадической, таргумской и мидрашитской письменности в связи с историей богослужения от времен Эзры до конца средних веков. Несоответствие между заглавием и содер­жанием книги объясняется тем, что автор хотел реагировать на тог­дашнее запрещение немецкой проповеди в синагогах Пруссии и до­казать правительству, что евреи во все времена пользовались в сина­гоге местными языками. Прусских правителей он не убедил, но на­уке оказал незаменимую услугу, осветив самую темную полосу исто­рии иудаизма. С политической тенденцией было связано и появле­ние новой книги Цунца: «Об именах евреев» (1837), в которой автор поставил себе целью доказать прусскому правительству, запретившему евреям называться «христианскими именами», что народ, при­выкший употреблять в древние и средние века личные имена гречес­кие, римские, арабские, испанские, галльские и германские, может позволить себе подобную роскошь и в современной Пруссии, не на­влекая на себя обвинения в отступлении от традиции, о которой столь отечески заботились прусские власти. Берлинские евреи были восхи­щены тенденцией книги и поднесли денежный подарок бедному ав­тору, добывавшему средства к жизни школьным учительством. Ис­следование Цунца содействовало отмене закона об именах (выше, § 4). В разгар реформистского движения появился обширный труд Цунца по истории средневековой раввинской литературы в Европе («Zur Geschichte und Literatur», 1845), как будто с затаенным же перед ху­лителями раввинизма его богатые сокровища в области этики и ре­лигиозной философии. Дальнейшие труды Цунца, относящиеся уже к эпохе после 1848 года, были посвящены главным образом второму элементу еврейской истории — мартирологии. В его научной трило­гии о синагогальной поэзии средневековья разработана история «пиута» во всех его видах; с особенной любовью автор останавлива­ется на поэзии мученичества, на тех элегиях и скорбных гимнах («селихот», «кинот»), которыми оглашались синагоги в годины народ­ных бедствий в средние и новые века. Историк провозглашает апо­феоз еврейского мученичества: «Если есть ступени в лестнице стра­даний, Израиль достиг ее вершины. Если продолжительность стра­даний и стойкость, с которою их переносят, налагают печать благо­родства на страдальцев, то нет нации благороднее еврейской. Если богатою мы называем письменность, давшую нам несколько по­трясающих душу трагедий, то что сказать о возвышенной траге­дии, длящейся уже 15 веков, трагедии, в которой сами герои выс­тупают актерами!» — Эти глубокие исторические эмоции не дава­ли Цунцу, вообще сочувствовавшему идее религиозного обновле­ния, примкнуть к боевым реформистам. Они заставили Цунца выступить против реформистов в момент наибольшего их натиска на устои иудаизма и резко заявить в 1845 г. Гейгеру, что «клич про­тив Талмуда есть уже позиция апостата», что «мы должны реформи­ровать себя, а не религию, нападать на злоупотребления, а не на унас­ледованную святыню».

Между тем как Цунц обтесывал циклопические камни для зда­ния еврейской историографии, подготовляя материал для будущих строителей, его школьный товарищ Исаак Маркус Иост (1793— 1860), учитель в Берлине и затем во франкфуртском «Филантропи­не», взял на себя смелую задачу построить здание из еще не обработанных материалов. Уже в первое десятилетие новой еврейской на­уки (1820—1829) он успел издать девять томов «Истории евреев (Geschichte der Israeliten) от времени Маккавеев до наших дней» — труд, не возвышающийся над уровнем прагматической летописи. Иост писал всеобщую историю евреев на основании старых источ­ников, неполных и критически непроверенных, не имея сам нужного критического чутья. Проникнутый идеями своего времени, умерен­ный ассимилятор, умеренный реформист и неяркий публицист-апо­логет, он все эти умеренные тенденции вложил в свои исторические труды. С точки зрения политической благонадежности Иост пори­цает зелотов Иудеи, боровшихся против Рима, и доказывает, что большинство народа не сочувствовало этим «бунтарям»; в духе ра­ционализма он осуждает процесс обособления в талмудическом ев­рействе, не вскрывая его источника в