Ермолов не выдержал:

– Но это авантюра чистой воды – бросать все силы в одном направлении и подвергаться опасности проиграть войну.

– Риск – это фельдмаршал, – пожал плечами Меншиков, – того же мнения придерживается и твой любимчик Мадатов. Кстати, он прислал депешу со своим офицером. Храбрый, нужно сказать, молодой человек и мною лично проверен в деле.

Скоро Болдин предстал перед Ермоловым, признавшим в нем давнего знакомца. Правда, заметил, что с их последней встречи поручик несколько... возмужал. Таким словом генерал обозначил изменения в облике поправившегося Болдина и добавил, что, несмотря на вынужденное голодание в Шуше, солдатская каша, несомненно, пошла ему на пользу. Он быстро прочитал донесение Мадатова. О бегстве царевича Александра и провале его миссии Ермолов был уже извещен, но все равно донесение обрадовало. Он стал живо интересоваться подробностями защиты Шуши и настроением осажденных.

Болдин отвечал кратко, ибо видел, что главнокомандующий и без того весьма осведомлен.

– Ну а что вы можете сказать о персах вообще?

Болдин смутился лишь на мгновение. Еще с кадетского корпуса было усвоено, что начальство не любит недоумений. Лучше уж ответить невпопад, чем промолчать или, хуже того, отговориться незнанием. Поэтому четко доложил:

– Они боятся своего начальства больше, чем неприятеля. Это раз. Проявляют стойкость только в сомкнутом строю, когда все в куче, и теряются, если разобщены. Это два. И еще падки на разбой и наживу в противоположность нашему солдату. Это три.

Ермолов удивился:

– Я смотрю, вы не поручик, а прямо-таки генерал Жомини, слыхали о таком?

– Так точно, ваше высокопревосходительство!

– А еще что знаете про сего генерала?

– В своих трудах он считает, что победу над противником следует достигать не путем маневрирования, а решительным сражением, отдает предпочтение наступлению перед обороной, требует сосредоточивать силы на решающем направлении... Да ведь это нам, русским, не диво, так наш Суворов всегда поступал, и так нас в корпусе учили...

Ермолов не скрывал своего удовлетворения и сказал:

– Вижу, что с такими глубокими познаниями вам не следует служить в дальнем гарнизоне. Не поискать ли места в моем штабе?

– Покорно благодарю, ваше высокопревосходительство! – вспыхнул Болдин, потом, понизив голос, решился: – Дозвольте, однако, вернуться в 42-й полк. Пока персов не прогоним, мое место там.

Ермолов пожал плечами:

– Как же я вас туда отправлю?

– С первой оказией! Говорят, что скоро вы отправите им подмогу...

«И этот туда же, – подумал Ермолов. – Похоже, что стратегия, избранная Кутузовым в войне с Наполеоном, здесь не даст эффекта – противник не тот. Полтора месяца войны показали, что храбрость и стойкость, проявленные нашими войсками в столкновении с многократно превосходящим по численности врагом, должны внести определенные коррективы в мои первоначальные намерения». Он поблагодарил Болдина за службу и сказал, что, разрабатывая план войны, непременно учтет его мнение. А Меншикову сообщил, что завтра же соберет военный совет для обсуждения плана дальнейших действий. Нужно только дождаться сведений от генерала Мадатова.

Паскевич тем временем пребывал в скверном состоянии, досадовал на свою несдержанность и мальчишескую, не сообразующуюся с его возрастом выходку. Ничтожный повод для ссоры не позволял ему воспользоваться тайным приказом об отстранении Ермолова, что вызвало бы всеобщее порицание. Он лихорадочно искал способ выбраться из щекотливого положения: настаивать на дуэли – значит усугублять происшедшую нелепость, а пойти на попятную не позволяли правила чести. В это время к нему и явился Меншиков.

Зная о капризном характере Паскевича, он не стал прибегать к уговорам. Сказал: «Я наслышан о вашей выходке, которую считаю совершенно неуместной для военного времени. Если дело не успело получить с вашей стороны огласки, предлагаю его прекратить без всяких взаимных разбирательств и последующих поминаний. Однако если вы проявили несдержанность и поделились с кем-нибудь о происшедшем...»

Паскевич вспыхнул:

– Я никому не говорил, однако прошу вас...

– Вот и хорошо! – воскликнул Меншиков, не обращая внимания на готовую разразиться новую вспышку. – Завтра на военном совете вы сможете изложить все ваши соображения относительно способов наших дальнейших действий.

Однако утром еще до военного совета от Мадатова пришли новые известия, и Ермолову пришлось изменить свои первоначальные намерения.

После стремительного бегства царевича Александра Мадатов вспомнил о разрешении Ермолова принять бой с персами в том случае, если они станут наступать частью сил. «Частью или целостью, кто разберет», – сказал себе Мадатов и приказал готовиться к движению на Елизаветполь. Там, по его сведению, стоял десятитысячный корпус под командованием принца Мамед-мирзы. Князь мало смущался недостаточной численностью своего отряда и делал главную ставку на неожиданность удара и стремительность перемещения, для чего решил двигаться без обоза и тяжестей. После разгрома корпуса Мамед-мирзы он имел намерение устремиться в Карабах на выручку Шуши.

Группировка войск Мадатова состояла из батальона Херсонских гренадер, пяти рот Грузинского полка, трех рот егерей, Донского казачьего полка и конно-грузинской милиции – всего чуть более двух тысяч человек при 12 орудиях. К сожалению, в ночь перед выходом отряда разразилась страшная гроза. В небе гремело и полыхало, а дождь был такой силы, что не оставил на людях сухой нитки. Ни обогреться, ни обсушиться не было никакой возможности. Мадатов объезжал людей и старался их ободрить. Его громкий голос прорывался через раскаты грома и заглушал шум дождя:

– Ничего, ребята, посидим под дождем да тепла подождем. А что нам мокрым? Мокрый дождя не боится. Зато после ненастья, как солнце взойдет, так и нас труба позовет – идти веселее!..

Солдаты вяло отвечали, в непогодь не до шуток. Утром утишилось, но, как ни храбрился князь, задержаться для обсушки все же пришлось. Наконец выступили. Налегке шли ходко, отстающих не поджидали. Мадатов, хоть и любил пошутить, но в делах был настойчив и никаких отступлений от намеченного не допускал.

Первый привал сделали у Красного столба, что недалеко от Дзигана. Столб этот, как гласило предание, был сооружен во времена Александра Македонского и служил астрономической обсерваторией, а позже превратился в минарет. Установленный на четырехугольном основании, он отличался отменной прочностью. Внутренняя винтовая лестница вела на галерею, откуда с тридцатиметровой высоты окружающая местность просматривалась на десяток верст, а в некоторые ясные дни отсюда можно было увидеть Шамхор. Рассказывая это солдатам, Мадатов послал своего адъютанта проверить сказанное. У князя все делалось быстро, привычный адъютант птицей взлетел наверх, так же быстро спустился и, едва переводя дыхание, радостно сообщил, что действительно увидел Шамхор и что нынче до него, можно сказать, рукой подать. Солдатам это странное название ничего не говорило, и к известию они отнеслись равнодушно. Лишь один, набравшись смелости, спросил, что это такое. Мадатов возмутился и всплеснул руками: