– Вот это уж точно будет славно.

Эстелль прошлепала в спальню и вернулась в драном кимоно.

– Расскажи мне, Сомик. Что же там у тебя произошло?

Он уже сидел за столом.

– Мы, наверное, целый рекорд поставили. У меня все до сих пор саднит.

Художница невольно улыбнулась, но не отступила:

– Что у тебя тогда случилось, на протоке? Вы что – эту тварь как-то из воды выманили?

– Ты что себе думаешь, женщина? Если б я так мог, думаешь, лабал бы сейчас по клубам за выпивку да за процент с клиентов?

– Скажи – что ты чувствовал, когда эта тварь из болота полезла?

– Жуть.

– А кроме этого?

– А ничего кроме этого. Я все сказал. Страшно было – и всех делов.

– А когда мы сюда вернулись вчера ночью, ты же не боялся?

– Нет.

– И я не боялась. Каково было тебе тогда? До того и после того, как оно на вас кинулось?

– Не так, как сейчас.

– А сейчас как?

– Очень клево сидеть с тобой и разговаривать.

– Шутка ли. Мне тоже. А тогда?

– Не дави на меня, девочка. Я тебе расскажу. Но мне через час лабать, а я не знаю, получится или нет.

– Почему ж нет?

– Блюза на мне нет. Ты его согнала.

– Могу тебя на мороз выставить без рубашки, если поможет.

Сомик заерзал на стуле.

– Лучше кофе, а?

Вот, значит, набрали мы фору от того чудища, что нас за пятки хватало, тормознули мой “форд” модели Т и с Хохотунчиком вместе этого сома на заднее сиденье стали затаскивать. А у него хвост с одной стороны свешивается, а башка – с другой. Я ж совсем не того ожидал, на Хохотунчике блюза как не было так и нет, зато меня запаривает. Тут я понимаю, что к нам пять сотен баксов летит, и блюза моего сразу испаряется, как и не было никогда.

Я говорю: “Хохотунчик, я так полагаю – надо нам это дело отпраздновать: сначала вжарим как следует, а потом и кисок с Дельты мягоньких себе нароем. Чего скажешь?”

Старина Хохотунчик, как за ним это водится, писять на паперти не хочет и, поскольку горбатого могила исправит, говорит мне, дескать, денег-то у нас все равно шиш с маслом, а Ида Мэй, к тому же, никаких кисок к дому ближе чем на сто ярдов не подпускает. Но ему тоже не можется, я ж чувствую, и дело недолгое – скоро мы уже по проселку пилим к одному моему знакомому самогонщику по имени Элмор – он как раз пойло черномазому люду впаривает.

А у этого дедуси во рту два зуба как есть осталось, хоть и белый сам, и он ими скрежетать начинает, как мы к его крыльцу подваливаем. Раскипятился весь, берданкой машет, точно мы у него змеевик стырить прикатили. Я говорю: “Эй, Элмор, старина, как твои любезные сестрица с женушкой поживают?”

А он, дескать, она-то ничего себе поживает, да вот, мол, пока мы быстро денег не засветим, он себе тут скоренько черножопых настреляет, нас то есть, да к ней под бок, пока тепленькая.

“У нас чутка не хватает, говорю я, но утром пятьсот долларов точно приплывет, так что не будешь ли ты любезным и не начислишь ли нам баночку в кредит?” И сомика нашего ему показываю.

Старику просто обделаться хотелось со страху, а уж как мне хотелось, чтоб он обделался, – не передать, чтоб от него хоть не воняло как-то иначе, но он заместо этого только и сказал: “До утра я жданики потеряю. Тебе банку – мне шмат от этого рыбы. Прямо сейчас. И не жадничай.”

Мы с Хохотунчиком подумали чутка и скоро уже полгаллона кукурузовки себе заначили, а старина Элмор – он такой шмат от сомика поволок, что женам и спиногрызам его точно б на неделю хватило от пуза. Или больше.

Едем дальше. Тут эта старая шлюха, Окрой звать, то же самое нам втюхивает: и про деньги, и про то, что нам помыться б не мешало впридачу, прежде чем мы к ее девочкам на шаг подойдем. А я ей – сказку про пятьсот долларов. Она мне, мол, пятьсот завтра – вот и приходи завтра, а ежли нам кисок надо прямо сейчас, то ей возьми и отвали шмат того же сомика. Чтобы, значит, блядве тоже сомика поесть. Ну, думаю, вот сейчас на Хохотунчика точно блюза спустится: он уж и говорит, дескать, чтоб сома на сто долларов отдавать за одну ванну? Ну, смотри, как знаешь. И вот он сидит в машине, ждет, пока я свои дела не сделаю, и мы дальше шпарим – куда-нибудь на ночь кости кинуть до утра. А там и рыбку нашу отоварим.

Заезжаем в какие-то кусты, пропускаем по стакашке и уже первый сон смотрим, как кто б ты думала по кустам ломится? Целая банда шпанцов с этими белыми простынями и в колпаках острых. И говорит нам: “Негритос, ты, наверно, читать не умеешь.”

И приматывают они нас веревкой к этому сомику и говорят: тащи, мол, в лес, мы уже там костерок запалили.

Вот это и есть самая натуральная шугань, скажу я тебе. Я по сей день не могу мимо простыни на веревке пройти, чтоб у меня все позвонки не скрючило. Точно знаю – тут-то нам и кранты, аж все молитвы вспомнил, наизусть читаю, стараюсь, а шпанцы знай пинают меня и по зубам, и все прочее, а сами сомика нашего жрут, что на костре запекли.

И тут я чую… Меня аж пинать перестали. Гляжу – Хохотунчик в грязище валяется, только голову руками прикрыл и одним глазом подбитым в меня зыркает. Тоже, значит, почуял.

А клановцы эти в чащу уставились, точно мамочку в лесу потеряли и ждут, что она вот-вот из-за кустов выйдет. Рожи осклабили, половина висюльки уже свои через штаны потирает. Ну, она и вышла, как положено. Здоровая, как паровоз, а воет так, что из ушей кровянка хлещет. И двоих с первого прикуса поимела.

А мне Хохотунчику и писем писать не надо. Не успели и вякнуть оба, как ходу дали, рыбий труп обглоданный между нами болтается, поскольку привязан, и скачем мы с ним так аж до самой дороги. В бардачке нож надыбали, чик – и на свободе, Хохотунчик модель Т с толкача заводит, я за баранкой на дроссель жму. А из лесу такой визг и вопли, что просто музыка, как клановцев всех подряд кушают.

И стихло все. Только мы сопим, да Хохотунчик модель Т дрочит. Я ему ору, мол, быстрее давай, поскольку слышу уже, как эта тварь по кустам за нами ломится. Тут “форд” зафордычил, да только я ни хрена не слышу, потому что дракон этот из лесу вывалился и давай реветь. Я Хохотунчику говорю: садись давай, – а он к багажнику.

“Ты чё делаешь?”

“Пятьсот долларов, ” – говорит.

И вижу я – швыряет сомика нам на заднее сиденье. От этой вонючки уже ничего, кроме башки-то не осталось, вот Хохотунчик эту башку отдельную сам берет и швыряет. И на подножку уже прыгает, я гляжу – а его прямо в воздухе хвать. И нету. И зубы эти в меня целят, чтоб, значит, второй раз цапнуть. Но тут я уж как дал по газам.

А Хохотунчика нет. Нет Хохотунчика.

На следующий день я этого белого нашел, который пятьсот баксов за рыбку обещал, а он смотрит на голову и хохочет надо мной. Я ему говорю: я лучшего друга потерял за эту рыбу, так что давай мне эти чертовы деньги быстрее. А он ржет и говорит только: вали отсюда. И я его побил.