чем мы о своем. Мы пашем, сеем и жнем — и они пашут, сеют и жнут. Мы — живая почва, взрыхленная обстоятельствами, которые создают и навязывают витоны, — почва, засеянная противоречивыми мыслями, орошенная грязными слухами, ложью, заведомым искажением фактов, удобренная завистью и ненавистью. Эта почва дает тучные всходы эмоциональной энергии, которую витоны пожинают смертоносными серпами. Каждый раз, когда кто-то призывает к войне, витоны скликают друг друга на пиршество!

Мужчина, сидевший по соседству с Вейтчем, поднялся и сказал:

— Может быть, вам известно, чем мы занимаемся. Пытаемся расщепить атом до конца, растворить элементарные частицы в первозданную волновую энергию, создать волновую бомбу. И если повезет, получится настоящая конфетка. Землю вдребезги разнесет! — Он облизнул губы и огляделся. — Что же, выходит, это ваши витоны вдохновляют нас?

— Вы уже получили эту бомбу?

— Нет еще.

— Может быть, и вовсе никогда не получите, — сухо молвил Грэхем. — А получите — значит, никогда не примените. Потому как, если вы создадите и взорвете ее…

В дверь громко постучали. Несколько человек подскочили от неожиданности. Появился военный, что-то шепнул Кейтли и тотчас вышел. Кейтли встал, бледный, поглядел на Грэхема, окинул взглядом собрание и медленно, серьезно заговорил:

— Сожалею, господа, но меня только что известили: в двадцати милях на запад от Питтсбурга потерпел крушение «Олимпиец». — Голос его сорвался от волнения. — Множество пострадавших, один погибший. Этот погибший — профессор Бич!

Кейтли сел. Поднялся встревоженный гул. Целую минуту волнение в зале не стихало. Слушатели испуганно смотрели то на экран, то в лихорадочно горящие глаза Грэхема.

— Еще одного посвященного не стало, — с горечью сказал Грэхем. — Сотого или тысячного — кто знает? — Он выразительно развел руками: — Нуждаясь в еде, мы не бродим наугад в поисках дикого картофеля. Мы растим его загодя, и улучшаем, делаем полезнее, вкуснее. Клубни беспризорных эмоций, видимо, недостаточно крупны и сладки, чтобы насытить властелинов планеты. Поэтому нас выращивают, культивируют — и пропалывают сообразно разумению незримых земледельцев!

Вот отчего мы, люди, которые в остальном настолько изобретательны и разумны, что порою сами поражаемся мощи своего ума, не способны благоразумно управлять миром! — вскричал он, потрясая перед ошеломленными слушателями увесистым кулаком. — Вот отчего сегодня мы, которые могли бы созидать и умножать невиданные в истории шедевры, живем на развалинах, среди памятников нашему стремлению разрушать и не способны обрести мир, покой и безопасность! Вот отчего преуспели мы в естественных науках, во всех берущих за душу, порождающих эмоциональный отклик искусствах, во всевозможнейших возбуждающих затеях — но только не в обществоведении, не в социологии, которая изначально пребывала в загоне!

Широким жестом он развернул воображаемый бумажный лист и сказал:

— Если бы я показал микрофотоснимок полотна обыкновенной пилы, зубцы и впадины послужили бы отличным графиком, воспроизводящим эмоциональные приливы и отливы, с дьявольским постоянством сотрясающие наш мир. Эмоции — посев! Истерия — плод! Слухи о войне, подготовка к войне, сами войны, вспыхивающие там и сям, — кровавые и жестокие; религиозные столкновения, финансовые кризисы, рабочие стачки, расовые беспорядки, политические манифестации; лживая, лицемерная пропаганда, убийства, избиения; так называемые стихийные бедствия, а иначе — массовые истребления тем или иным вызывающим эмоциональный подъем способом; революции — и снова войны.

Все так же громко и решительно он продолжал:

— Подавляющее большинство обычных людей любого цвета кожи и вероисповедания превыше всего жаждут мира и покоя — и все же мир, населенный, в основном, трезвыми, разумными существами, не может утолить эту жажду. Нам не позволяют ее утолить! Для тех, кто занимает в земной иерархии верхнюю ступень, всеобщее миролюбие означало бы голодную смерть! Им любой ценой требуется урожай страдания — чем больше, тем лучше, — и повсеместно!

— Вот ужас-то! — вырвалось у Кармоди.

— Если мир терзают подозрения, раздирают противоречия, изнуряет бремя военных приготовлений, — будьте уверены: близится время жатвы. Чужой жатвы! Эта жатва — не про нашу честь, ибо мы — всего лишь бедные межеумки, безмозглые злаки неправедной нивы! И жатва может возвещать лишь нашу гибель.

Грэхем подался вперед, задиристо выпятил подбородок, устремил горящие глаза на аудиторию.

— Господа! Я пришел не просто рассказывать. Я пришел дать вам формулу Бьернсена, чтобы каждый мог проверить ее на себе. Возможно, кое-кто полагает, будто я развлекаюсь, нагоняя страх. О если бы так и было! — Он усмехнулся, однако усмешка вышла кривой и отнюдь не веселой. — Я прошу — нет! — я требую: пусть мир узнает правду! Всю правду. Пока не поздно. Никогда человечеству не изведать покоя, никогда не познать неомраченного счастья, ежели его соборную душу гнетет чудовищное бремя, если общий разум его растлевается в зародышах! Истина — вот наше оружие, ибо иначе эти твари никогда не пустились бы в такие крайности, пытаясь ее сокрыть. Они страшатся правды — значит, правду надлежит обнародовать. Нужно открыть миру глаза!

Грэхем сел и закрыл лицо руками. Оставалось немало такого, чего попросту нельзя было сообщать. И без того многие здесь присутствующие удостоверятся в справедливости услышанного, поглядев на грозящие небеса, — и, погибая, крича от пронзающей душу истины, корчась от ужаса, обжигающего бешено бьющиеся сердца. Напрасно будет отбиваться или бежать от невидимого врага. Они умрут с беспомощным и бесполезным лепетом.

Грэхем смутно слышал, как полковник Лимингтон обращается к присутствующим, как он просит расходиться по одному со всевозможной бдительностью и осторожностью. Каждому из уходящих надлежало взять копию драгоценной формулы, дабы как можно скорее проверить ее на себе и доложить об увиденном. И — самое главное — каждому предстояло строго следить за своими мыслями, чтобы, потерпев неудачу, казаться одиночкой, а не членом некоего сообщества. Многоопытный Лимингтон отлично понимал грозящую опасность — и пытался по мере сил уменьшить ее.

Один за другим государственные служащие покидали помещение. Каждый получал от полковника листок бумаги. Все оглядывались на неподвижно застывшего Грэхема. Никто с ним не заговаривал. Невеселые раздумья понемногу пускали ростки в ученых умах.

Когда удалился последний, Лимингтон сказал:

— Грэхем… Вам оборудовали место, чтобы поспать. Оно еще глубже под землей. Мы изо всех сил заботимся о вас: ведь гибель Бича означает одно — вы последний человек, получивший сведения из первых рук.

— Отнюдь не уверен.

— Что? — У Лимингтона даже челюсть отвисла.

— Я так не думаю, — устало пояснил Грэхем. — Одному Богу известно, скольких ученых успел известить о своем открытии Бьернсен, скольких известили через вторые