— да попроворнее. Толлертон вызывает. Наблюдает вереницу голубых шаров, пересекающих на большой высоте Потомак. Пускай спустится в укрытие и вздремнет.

— Алло! Толлертон? Спасибо за сообщение. Простите, нам не разрешается говорить об итогах других опытов. Как почему? Да ради вашей же безопасности! Немедленно выкидывайте все из головы — слышите? — и ступайте баиньки.

Шумная, но упорядоченная катавасия царила вокруг. Каждый звонок прорывался сквозь параллельные вызовы, каждый далекий абонент стремился опередить прочих. Кто-то отчаянно стиснул трубку, пытаясь связаться со станцией ВРТС в Колорадо. Отчаявшись, запросил полицейское управление Денвера. В другом углу терпеливый радист монотонно твердил: «Вызываю авианосец «Аризона». Вызываю авианосец «Аризона».

Ровно в четыре посреди этой суматохи возникли двое. Они вышли из туннеля, по которому вот уже добрых десять лет вывозили на поверхность несчетные тысячи влажных еще газет, чтобы срочно доставить их на железнодорожную станцию.

Первый из вошедших почтительно придержал дверь, пропуская вперед спутника — высокого плотного мужчину со стального цвета шевелюрой и светло-серыми глазами, спокойно и непреклонно глядевшими с сурового лица.

Он остановился и окинул помещение наметанным, цепким взглядом.

— Господа, перед вами Президент.

Последовала тишина. Все поднялись, вглядываясь в хорошо и давно знакомые черты. Глава государства жестом призвал их продолжать работу и проследовал в отдельную кабину. Там надел очки, взял в руки несколько машинописных листков и придвинулся к микрофону.

Вспыхнула сигнальная лампочка. Президент заговорил. Голос звучал уверенно и спокойно, с убедительной силой. Сверхчувствительная аппаратура, укрытая в другом подземелье, на расстоянии двух кварталов, принимала этот голос и множила двумя тысячами копий.

Президент закончил говорить, поднялся и вышел. После его отъезда две тысячи катушек магнитофонной пленки разобрали, разложили по герметическим контейнерам и увезли.

Стратоплан Нью-Йорк — Сан-Франциско, вылетевший в пять часов, уносил на борту две дюжины этих катушек, упрятанных среди прочего груза. Три он успел оставить в промежуточных пунктах посадки, а затем летчик перестал властвовать собственными мыслями, и стратоплан исчез навеки.

Специальным рейсом на Лондон в четыре тридцать отправились еще десять копий. Они благополучно пересекли Атлантику и прибыли по назначению. Экипаж уцелел только потому, что полагал, будто в запечатанных контейнерах находятся микрофильмы. Те, кто внимательно и безошибочно читали мысли обоих пилотов, обманулись, и спасли стратоплан.

Примерно три четверти копий попали по назначению в нужный срок. Несколько задержались в пути по естественным и непредвиденным причинам, прочие стали первыми потерями в объявленной и начавшейся беспощадной войне. Президент, разумеется, мог бы и сам произнести свою речь по всем программам одновременно. Только в этом случае речь могла прерваться на первой же фразе, и Президента не стало бы. Теперь же целых полторы тысячи американских президентов ждали с речью наготове у полутора тысяч микрофонов, разбросанных по всему земному шару: в посольствах и консульствах, на дальних островах, затерянных посреди Тихого океана; на боевых кораблях — вдалеке от людей и витонов. Десятеро президентов расположились в безлюдных арктических просторах, где о витонах не напоминало ничто, кроме безопасных вспышек северного сияния.

В восточных штатах было семь утра, в Великобритании наступил полдень, циферблаты показывали урочное время в прочих точках земного шара; где-то еще стояла ночь, а где-то день клонился к закату, когда ошеломляющая новость выплеснулась на первые полосы газет, вспыхнула на теле- и стереоэкранах, загремела из громкоговорителей и приемников, зазвучала везде и повсюду.

Человечество испустило вопль ужаса и недоверия, вое возраставший по мере того, как укреплялась вера и истинность происходящего, — все возраставший и перешедший, наконец, в истерический вопль.

Каждая раса, каждый народ давали выход смятению сообразно своему эмоциональному складу, каждая нация — соответственно своим убеждениям, каждый человек — согласно своему темпераменту. В Нью-Йорке обезумевшая толпа до отказа забила Таймс Сквер. Люди толкались, орали, грозили кулаками хмурым небесам, стервенели, словно загнанные в угол крысы. В Центральном Парке иная, более благопристойная толпа молилась, распевала гимны, взывала к Иисусу, оглашая воздух то ропотом, то рыданиями.

По другую сторону океана лондонская Пикадилли обагрилась кровью четырех десятков самоубийц. На Трафальгарской площади яблоку было негде упасть. Знаменитые каменные львы скрылись под наплывом Обезумевших людских скопищ. Кто-то требовал августейшего присутствия Георга Восьмого, кто-то, окончательно ополоумев, громогласно отдавал распоряжения Всевышнему. И когда львы, казалось, припали к земле еще ниже, — испуганные, смущенные, — когда исступленные ораторы вовсю вещали о смерти, грядущей как расплата за содеянные грехи, колонна Нельсона треснула у основания, застыла на один миг, показавшийся вечностью, накренилась и низверглась, обрушилась, хороня под собою триста человек. Фонтан мучений и страданий взвился до предела — питательный фонтан, источник, утоляющий жажду незримых легионов.

Мусульмане принимали христианство, христиане предавались пьянству. Люди метались меж церковью и публичным домом, сплошь и рядом оказываясь в доме желтом. Грешники спешили окропить себя святой водой, праведники — забыться в пороке. Каждый сходил с ума на собственный лад. Каждый становился дойной витоновской коровой, отдававшей из набухшего вымени живительные соки.

И все-таки новость вышла на свет Божий, невзирая на свирепое противодействие. Не все газеты подчинились распоряжениям правительств отдать сообщению первые полосы. Многие, ратуя за свободу печати, а на деле утоляя тупое упорство своих владельцев, отредактировали поступившие копии — добавили юморка, нагнали страху — сообразно вкусам, царившим тут или там — и сохранили веками освященное право на глупость, зубоскальство, искажения, невесть почему именуемое свободой печати. Несколько газет наотрез отказались напечатать столь вопиющую галиматью. Некоторые упомянули новость в подвальных статьях, отозвавшись о ней, как о предвыборном трюке, на который разумному человеку клевать зазорно. Были и такие, кто честно постарался сделать должное — да не удалось.

«Нью-Йорк Таймс» вышла с опозданием, известив читателей о внезапных потерях в штате. Десять сотрудников погибли, готовя утренний выпуск.

«Канзас Сити Стар», напротив, появилась вовремя, и громогласно потребовала ответить на вопрос: что за очередную утку состряпали на сей раз вашингтонские мудрецы, рассчитывая выкачать из налогоплательщика побольше денег? В этой газете никто не пострадал.

В Эльмире главный редактор местной «Газетт» сидел мертвый за своим столом, стискивая окоченевшими пальцами полученную по телетайпу копию президентской речи. Его помощник, пытавшийся взять листок из руки умирающего начальника, упал на ковре. Третий — торопившийся на помощь репортер — погиб у входной двери, отважно и безрассудно пытаясь выполнить долг честного и добросовестного газетчика.

Армейская радиостанция взлетела на воздух, когда микрофоны включились и оператор уже готовился произнести вступление к президентской речи.

Итоги недели оказались малоутешительны: шестьдесят четыре радиостанции на всей планете — семнадцать из них были североамериканскими — загадочным образом вышли из строя; персонал оказался