— Конечно, не дрогнет, — подтвердил Спурий.

— Никто из настоящих квиритов не струсит, — прибавил Валерий.

— Веди же нас! — воскликнул Луций.

— Как тут не верить в победу! — продолжал полководец. — Сражаясь за честь и свободу отечества на его стогнах, подле святых, дорогих нам отцовских могил, разве мы не найдем в избытке силы для этого в своих ожесточенных тиранией негодующих душах?! Мы будем знать, что наши жены, сестры, дети усердно молятся за нас в храмах, мы будем биться в полной уверенности, что их слезы и жертвы смягчат богов!

— Каждый из нас будет помнить, — сказал Валерий, — что, сражаясь, мы стремимся избавить от гибели друзей, родителей, братьев, стараемся спасти своих детей!

— Эмилий, теперь ты мне веришь? — спросил Брут смущенного юношу, продолжавшего стоять одиноко у дерева поодаль от группы собравшихся.

— Я верю, хоть и мнится мне все это сном, сладкой мечтой, — тихо отозвался он, — прости мне, Юний, мое недоверие! Прости меня, друг моего отца!..

И он упал к ногам своего защитника.

— Я прощу тебя с одним условием, — заявил Брут, — называй меня отцом.

— Я этого не смею, — возразил Эмилий в смущении, — палачом и лжецом называл я тебя.

— Осторожность твоя говорила это, забудь твои речи!..

— Отец мой! — робко произнес молодой человек, склоняясь в объятия Брута.

Они сели все под дерево и продолжали разговаривать.

— Мой милый названый сын, — говорил Брут, — если бы собрать все твои горести, не составилось бы десятой доли того, что я вытерпел за эти тридцать лет. Ах, сколько позора, сколько тоски! Ты любишь Арету, ты с ней разлучен… Верю тебе, что это горько, но ведь ты молод, рана твоего сердца может излечиться, ты можешь полюбить другую женщину. А кто мне, старику, возвратит моего отца, мою жену? Ведь я их любил! Кто возвратит мне любовь и почтительность моих сыновей? Они развратились, они наносят моему роду, Юниев, несмываемые пятна позора — пьянствуют вместе с сыновьями Туллии, преследуют каждую женщину, имевшую несчастье им понравиться, не разбирая, рабыня она или свободная, девица или замужняя, а я… Что я могу сделать? Могу ли, посмею ли возвысить против этого мой голос? Кто я? Смею ли еще называться Луцием из рода Юниев? Нет, я — Говорящий Пес, вот моя кличка. Я лаю по-собачьи, валяюсь у ног тиранки, льщу ей.

— Луций Юний! Час нашей общей мести скоро настанет! — сказал Валерий уверенным тоном.

— Эмилий! — продолжал Брут. — Отныне ты один будешь моим любимым сыном.

— Постараюсь почтительностью и повиновением заслужить это! — ответил молодой человек с поклоном. — Если же меня убьют, я все-таки найду себе отраду в том, что друг моего отца называл меня сыном.

— Тебя не убьют, пока я жив! — вскричал Брут, снова обнимая его.

Так все они сидели друг близ друга, тихо толкуя между собою и проливая слезы. Эти пятеро любили один другого теперь самым искренним чувством дружбы. Опасность положения Эмилия еще теснее, чем прежде, сближала их.

От веяния тихого ночного ветерка верхушки деревьев леса слегка кивали вершинами, точно посылая друзьям приветы и пожелания успеха.

Звезды ярко горели на темном южном небе, так что глядеть на них было трудно. Казалось, что сами небожители смотрят со своих золотых тронов из недосягаемо высоких обителей на детей земли, гонимых, грустных, наслаждающихся редким часом отрады, не зная, что будет с ними завтра и выпадет ли им на долю хоть одно из высказанных ими пожеланий.

Мало-помалу друзья увлеклись в беседе толками на такую тему, о которой, казалось бы, еще рано выражать предположения и задавать вопросы. Если им удастся свергнуть и изгнать Тарквиния Гордого, то кого находят они более всех достойным занять его вакантный трон? В чью пользу они будут агитировать? Кого предложат Риму?

Невежественный, необразованный тогдашний плебс не должен был оставаться ни минуты без накинутой на него легкой, но тем не менее крепкой узды начальства, верховной власти — не то, почувствовав себя предоставленным самому себе, этот плебс, и в особенности чернь, как бешеная лошадь, понесется наугад куда глаза глядят — в лес, в болото, в пропасть — и разобьет всю колесницу государства, как кони Гелиоса под управлением неумелого Фаэтона.

— Я вручил бы власть тебе, — сказал Валерий Бруту. — Ты родственник Тарквиния.

— Луций Колатин ему ближе меня, если избирать преемника по родству, — возразил Брут.

— Но ты всех мудрее в Риме.

— Если по уму, то Спурий не глупее меня.

Они передавали друг другу власть, которую еще не получили, готовые поспорить по горячности своей натуры, но Валерий уладил вспышку передачей внезапно возникшей у него идеи:

— Будем властвовать после Тарквиния все по очереди, как это водится издавна у самнитов, — заявил он, в сущности шутя, но его предложение нашло себе отклик в эксцентричном уме старого Брута.

Мудрый, философски-образованный, но тем не менее весьма недальновидный, римлянин принялся развивать поданную ему идею ввести в Риме самнитскую форму правления, отбрасывая из нее одно как непригодное, и прибавляя другое, имевшееся у вольсков и в греческих республиках.

Никто не возражал Бруту и никто из его друзей не предчувствовал, какой ужасный гнет задавит Рим от осуществления на практике теорий Брута и Валерия.

Новизна дела манит, влечет, сулит золотая горы… Но даст ли? Об этом люди не рассуждают в порывах энтузиазма, увлекшись понравившейся идеей, не зная будущего, не разбирая оборотных сторон задуманного дела и его темных последствий.

Римляне с жаром ухватились за новую, нарождающуюся идею о форме правления на выборных началах по самнитскому образцу, не предвидя и не соображая ее непригодности на практике — того, что они ею на целых триста лет задавят, как самой лютой, фанатичной традицией, хуже тирании, всякий порыв и проблеск прогресса, только что начавший развиваться при Тарквинии, цивилизации, культуры, погасят весь блеск искусства, сотрут индивидуальность каждого римлянина, сольют весь народ в одну собирательную идею, безличную, бесцветную, бездушную, варварски-жестокую массу — Великий Рим, деспотизм которого окажется во сто крат тяжелее тирании Тарквиния Гордого.

Кустарник внезапно раздвинулся, и хорошенькая девичья головка показалась среди его зелени.

Фульвия подошла к сидящим на берегу речки.

— Наконец-то я вас нашла! — сказала она, — Лукреция послала меня за тобою, почтенный Спурий, узнав, что ты приехал. Пойдем к ней! Вы здесь говорили о бедствиях Рима… Быть может, вам пригодятся мои жертвы, я стану молиться за вас. Эмилий, мне жаль тебя, пожалей и ты меня хоть крошечку. Друзья Рима, спасая отечество, спасите и меня! Не медлите, придумайте что-нибудь, защитите меня, несчастную! Луций! Луций!.. Я — невеста Секста.