– С Луговым?

– Да. И тогда я ему все рассказала. А потом он стал совсем другим. Как-то, проходя по коридору мимо открытых дверей аудитории, я услышала, как Лугов кому-то говорил о моей наследственности, о том, что он замечает во мне странности… Когда я услышала, что обо мне так говорит любимый человек, я растерялась, перестала спать ночами, все думала: может быть, я и в самом деле сумасшедшая? Оттого и произошло это на лекции.

– Что произошло? – спросила я.

– Я много ночей не спала, не ела, переутомилась подготовкой к лекциям и потом все думала о себе, о нем. Перестала верить в себя… Однажды провожу занятия со студентами и вдруг вижу: входит он и садится у двери. Это бывало и раньше. Но на этот раз мне показалось, что он зашел неспроста, а чтобы доказать, что я сумасшедшая. Я похолодела от мысли, что вдруг скажу что-нибудь не то или забуду что-либо, и наследственное сумасшествие будет доказано. У меня так забилось сердце, что я действительно потеряла нить мыслей и в остолбенении несколько минут смотрела на студентов. Я не могла произнести ни одного слова. И, как в тумане, я увидела Лугова и услышала, как он сказал: «Товарищи студенты, лекция прекращается. Разве вы не видите, что Марина Николаевна больна?» Помню, я тогда неистово крикнула: «Мерзавец!» Больше не помню ничего. Говорят, я что-то разбила, куда-то побежала. Я очнулась после обморока… Ах, доктор, как все это страшно! – Она в отчаянии горько заплакала.

Беседуя с Мариной Николаевной, я начинала убеждаться, что психической болезни у нее нет. Передо мной был откровенный человек, правда чувствительный, с возбудимой нервной системой, с порывами, с какой-то сосудистой слабостью, выражавшейся в обмороках при сильных волнениях, слабостью, может быть переданной по наследству от алкоголика-отца. Никаких симптомов психической болезни и ничего такого, что мы называем бредом и галлюцинациями. Скорее это была психогенная, болезненная нервная реакция на неприятные переживания. Стало ясно, что по своему состоянию Марина Николаевна скорее нуждается в санаторном лечении.

Успокоив взволнованную женщину всеми возможными способами, я выписала рецепт на снотворное лекарство и объяснила все ее родственнику. Он сначала удивленно пожал плечами, потом искренне порадовался.

– Я так и предполагал, – сказал толстяк, – что это у них в роду. У моей жены тоже такое бывает, но в меньшей степени, и потом она приходит в норму…

Я думала о Марине Николаевне весь вечер. Хотелось понять, в какую ситуацию она попала. Сыграл ли роль в этой ситуации Лугов и какую?

Чтобы разобраться в этом, я на следующий день посетила больную на дому. Ночь она спала. Я увидела ее более спокойной и грустной, и снова долго с ней беседовала. На этот раз я твердо убедилась в психологической ситуационной основе ее «срыва». Теперь оставалось самое трудное, – логически доказать этой женщине, что ее временная болезнь – результат тяжелой для нее ситуации.

– Вы считаете себя больной? – спросила я Марину Николаевну.

– Да, по-видимому. Все говорит об этом. Я не умела себя сдерживать. Я не спала и не ела. Наконец, во время лекции теряла память.

– Но ведь это случилось с вами только один раз и в присутствии человека, который вам, кажется, сделал неприятность? Многие уже были осведомлены о вашем так называемом «болезненном состоянии».

– Вы же сами говорили, что я больная, – сказала она, взглянув на меня с укором.

– Да, в тот момент вы были больны. Но все дело в том, что это обойдется. А вообще-то было другое…

– Что же именно?

– Ваша временная болезнь – нервная реакция на тяжелую жизненную ситуацию. В этом я разобралась. Теперь настала ваша очередь заглянуть в свое недавнее прошлое.

– Недавнее прошлое, – повторила она и вдруг горько, по-женски заплакала.

Я сказала, что выхлопочу ей путевку в нервный санаторий. Вечером того же дня совсем неожиданно навестил меня Лугов. От прежней его уверенности не осталось и следа. Он был бледен, небрежно причесан.

– Хорошо, что пришли. Могу вам сообщить приятную новость: Марина Николаевна скоро едет в санаторий и будет совсем здоровой. Психической болезни у нее нет. Есть сильное нервное потрясение – залпом сказала я, чтобы скорее его обрадовать.

На лице Лугова мгновенно вместо радости и восторга выразилось недоумение, беспокойство, почти испуг. Он даже не сразу нашелся, что сказать, но когда, наконец, сказал, то, видимо, и на моем лице появилось недоумение и беспокойство.

– Не может быть, доктор! Это – неизлечимая душевнобольная!

Лицо Лугова вдруг стало жестким, неприязненным. Он продолжал:

– Доктор, я вами не доволен. Вы посылаете в санаторий сумасшедшего человека одного… Она может покончить самоубийством… Мало ли что может быть? Ответственность лежит только на вас. Вы меня простите за грубость, но это – результат врачебного недомыслия. И вы… только вы будете отвечать за это…

– Вы как будто хотите, чтобы я обязательно признала ее сумасшедшей? – задала я вопрос.

– Конечно! – вырвалось у него. – Ведь это так и есть!

– Любите ли вы ее? – не удержалась я.

Он приложил платок к глазам. Кажется, слезы были искренние.

– Вы меня удивляете, доктор. Допустим, что вы ее подлечите. Она на время успокоится, будет выглядеть совсем здоровой. Но ведь это в ней сидит! Это в нее вложено природой! Пройдет два – три года, и болезнь вспыхнет. А ее дети, если они будут? Ведь вы же врач! Кому знать, как не вам?

Я сразу поняла Лугова. Все стало ясно. Он, может быть, когда-то действительно любил Марину Николаевну. Но любовь исчезла, как только он узнал о наследственности. Он был поверхностно знаком с устаревшей идеалистической теорией неизменной наследственности, и это стало причиной его страхов и несчастья в личной жизни.

Он ушел, а я подумала: «Зачем ему официальное признание Марины Николаевны сумасшедшей, почему он добивается этого? Видимо, он ищет предлога, чтобы, не теряя уважения окружающих, отказаться от намеченного брака».

Этот человек стал мне неприятен.

Брак не состоялся. Впоследствии Марина Николаевна выздоровела, хотя потрясение для ее психики было тяжелым. Она успешно продолжала работать.

Когда Ольга бывала с мужем в театре или появлялась с ним в обществе, ее часто спрашивали:

– Это ваш отец?

– Муж! – с гордостью отвечала Ольга. Несмотря на разницу в двадцать лет, она очень любила своего мужа.

Да и можно ли было его не любить? Он был умен, заботлив, интересен. У нее с ним было много общего. Он – главный инженер, она – конструктор. Оба работали в одном учреждении. И разве он старый, если плавал быстрее ее, ходил на лыжах увереннее и был вынослив в работе, как юноша?

У Ольги были все условия для хорошей жизни. Горячая любовь мужа, уютная квартира. Они никогда не разлучались надолго. Последнее лето вместе провели у ее родственников на Кубани. Когда Ольга куда-нибудь уходила, Лев Адамович неохотно ее отпускал. – «Мне скучно будет, Олеся», – говорил он.