– На черта столько каминов? – удивился Воропаев. – Лучше бы сделал тут спортзал. – И для подтверждения правильности данного тезиса он крутанул сальто и прошелся на руках. Подурачившись, ученый оглядел картины. Живопись чувств не будила, смахивала на петрушку, что кладут в ресторанах на бутерброды – «вкусу» не дает, а взгляду приятно.

Закончив просмотр первого этажа, Воропаев поймал себя на мысли, что вилла внутри скорее напоминает вернисаж интерьера, чем жилье человека. Он попытался представить себе Жан-Поля в собственном доме и не смог.

Орнитологу доводилось бывать в богатых домах. Он поддерживал добрые отношения со своим учителем-академиком, навещая его в просторной московской квартире в высотном доме на Котельнической набережной. Там гость с порога ощущал атмосферу хозяина. Чучела птиц, некоторый беспорядок в предметах мебели. Любая вещь указывала на вкусы живущих в доме. А кое-что, надо сказать, у академика было. Была и роскошная павловская мебель, и сирень Кончаловского в золоченой раме, прекрасной работы английские акварели с изображением птиц… А книги? Вот что вызывало истинную зависть ученика – библиотека академика. Вспомнив о книгах учителя, Воропаев подумал, что было бы неплохо отыскать библиотеку Жан-Поля. Если Жан-Поль действительно орнитолог-любитель, должна же у него быть соответствующая литература… Если ему хватило денег на катер, нетрудно представить, что он в состоянии себе позволить немного книг по любимому предмету…

Лестницы на вилле не было, но имелся лифт. Коробочка в тисненой белой коже подняла гостя на третий этаж. На третьем этаже своей виллы Жан-Поль устроил террасу с дивным видом на море и средневековый город, а также разместил спальню и кабинет.

Спальню Воропаев рассматривал не без любопытства. Мягкий ворсистый ковровый пол песочного цвета омывал безграничное ложе с готическими спинками. В нише хозяин придумал ванну, эмаль которой, тоже песочная, вместе с ковром создавали иллюзию водоема в зоопарке, где служители для водоплавающих птиц добиваются видимости естественного ландшафта. Для проверки, мягко ли любит спать француз, Воропаев прилег на кровать и тут же увидел свое отражение в трех зеркалах.

– Однако, – хмыкнул орнитолог и обрадовался, что получил наконец-то небольшую информацию о своем хозяине.

Догадку подтверждал и квадратный холст в белой раме, на котором художник наглым мастерским мазком написал здоровое женское тело в несколько фривольной позе. В картине проглядывала ирония художника к предмету.

В кабинете Жан-Поля стояли два книжных шкафа с матовыми стеклами. В одном все полки занимали справочники. Воропаев раскрыл некоторые из них. Содержимое состояло сплошь из цифр, набранных мелким шрифтом бесконечными колонками. Редкие английские слова для непосвященного читателя ничего не проясняли. Это была совершенно специфическая литература, не имеющая к науке о пернатых ни малейшего отношения. Когда озадаченный гость раскрыл второй шкаф, оттуда на него посыпались кипы журналов самого непристойного содержания.

«Хорошенькие птички», – подумал Воропаев, запихивая журналы на место. Один из тех, что никак не хотел влезать обратно, ученый отложил. Журнал к тому же отличался от прочих обложкой, где вместо всевозможных женских прелестей красовался павиан с лицом руководителя концерна.

«Странная библиотека для любителя орнитологии», – думал Воропаев. Возможно, в доме еще имеются помещения, где Жан-Поль держит свои книги. Ученый решил это соображение проверить, но уже после завтрака.

На кухне в бездонном трехкамерном холодильнике все отделения аккуратно заполняли бочонки и пластики с яркими этикетками. Снедь, как бы готовая к рекламным съемкам, аппетита не разжигала.

Восхищение и неподдельную радость ученого вызвало содержание нижнего отделения, где ровными рядами, по сортам, словно на параде, выстроились пивные банки. Орнитолог потер руки и стал внимательно, со знанием дела изучать коллекцию. Некоторый сарказм, вызванный посещением спальни и кабинета хозяина, сменился в душе гостя чувством возвышенной благодарности.

Воропаев отобрал для себя пять банок голландского – на сегодняшний день – и решил, что такой порцией станет ежедневно наказывать Жан-Поля за его отсутствие. Сделанный выбор соответственно диктовал меню. Что может быть к пиву лучше креветок, тем более, если размером каждая, казалось, вдвое больше раков, которые с приходом демократии стали появляться на московских рынках по бешеным ценам. Уютно разместившись со своими трофеями на веранде, Воропаев, не торопясь – с таким завтраком грех спешить, – потягивал пиво и аккуратно и чисто расправлялся с очередным ракообразным.

Все, что случилось с ученым после звонка Жан-Поля, напоминало театр абсурда. Его теперешнее состояние совсем не походило на предыдущие экспедиции. Раньше он один или с группой таких же одержимых долго трясся по дрянным дорогам на перекладных, после чего, как правило, приходилось еще осуществлять нелегкий пеший переход до нужного места, где начиналась настоящая работа, ради которой он жил большую часть года и к чему тщательно готовился. А тут – фантастический вояж, шикарный катер с прислугой, вилла, где он праздно торчит в ожидании хозяина – человека совершенно ему непонятного и, судя по обстановке, к орнитологии не слишком близкого.

Часть сознания Воропаева вмещала этот экзотический мир, а часть оставалась в Москве. Вкус настоящего пива навел на воспоминания…

Пьяницей его нельзя было назвать даже с большой натяжкой.

Он мог выпить, а в свойской компании делал это с удовольствием. Но застолья, по мере удаления от юности, становились реже. Большинство приятелей обзавелись семьями. Жены, как правило, на друзей мужа смотрели с плохо скрываемой ненавистью. Вместе с семьями друзья обрастали заботами. Ученая прослойка, где и были все привязанности, хронически страдала безденежьем. Баловались спиртом на месте работы по юбилеям и дням рождения. В своем институте Воропаев друзей не имел и пьянок избегал. А вот нежность к пиву проистекала со студенческих времен. Он застал еще тот романтический биофак МГУ конца шестидесятых. Свободных квартир в те времена зимой в Москве не было, поэтому сборища устраивались на дачах, куда в холодные месяцы родители не ездили. Долго топились буржуйки, с трудом оттаивая промерзшие стены… Подмосковные дачи имели свой незабываемый колорит. Социалистическая привычка относиться к отдыху как к чему-то почти непристойному создавала правила, по которым на дачи перли все, что в городе приходило в негодность и требовало выброса. Поэтому диваны обладали только частью пружин, столы и стулья могли не иметь всех ножек или спинок. Но молодежь это не смущало. Пили на таких сборищах только пиво, его сливали из бутылок в ведро или чан. Кружка шла по кругу… Оживала гитара…

У студентов той поры был свой особый песенный набор с неизменным «Сиреневым платочком» и «Заразой», уже прочное место заняли Окуджава, Высоцкий и Галич. В таких компаниях, что трудно представить себе у теперешней молодежи, читались стихи и велись весьма возвышенные споры о текущей литературе. Отношения среди студентов были романтично-товарищескими. Открытый секс не поощрялся, подобные вопросы решались попарно и отдельно от компании. Девиц специфической ориентации по негласному закону брать с собой в таких случаях не дозволялось. Воропаев вспомнил, что и пиво в те годы в Москве вовсе не уступало нынешним валютным жестянкам. Кроме любимого всеми «Жигулевского» появились темные тяжелые чешские сорта и наше «Двойное золотое» в шикарных маленьких бутылочках. В Парке культуры открылся первый пивной ресторан европейского типа… Столица переживала пивной бум…