Наплевать! Не нужен был ей сейчас этот человек, давно удалившийся за рамки ее биографии. Ей нужна была только подмосковная земля. Земля, которую она уже считала своей и которой потому было бы крайне обидно лишиться.

«Ну, скажи, что любишь! — посылала она мысленные волны в сторону дочери. — Ну, подыграй! Помоги маме хотя бы раз в жизни!»

Алиса растянула губы в натужной резиновой и наглой улыбке. Эта улыбка была отлично знакома Маргарите Николаевне: именно ее обычно Алиса использовала после материнской порки, чтобы показать, что ей все нипочем.

— Ты че, дед, какая любовь? Я тебя впервые вижу, ты че, с дуба рухнул?

У Маргариты Николаевны зазвенело в ушах. Это был звон предчувствия близкого крушения, и прекратился он лишь тогда, когда Андрей задумчиво произнес:

— Да, ты моя дочь. — Он говорил так, будто Маргариты Николаевны рядом не было, обращаясь исключительно к Алисе. — Никому не разрешай себя использовать. Других используй, а себя не давай… Ну, я гляжу, тебя этому учить не надо. Потому что ты — моя дочь.

И резко, деловито, будто сказал все, что должен был сказать, повернулся к своему «бумеру».

— Андрей! — с безобразным кудахтаньем выкрикнула Маргарита Николаевна. Проигрыш становился очевидным. — Ты куда? А наша девочка?

Еще раз он обернулся. Еще раз она увидела его измененное, но не изуродованное временем лицо.

— А что девочка? Девочка, по-моему, ясно нам тут бакланила: я ей не нужен. И никто ей не нужен. И ты, Марго, ей нужна, только пока ее кормишь, а как только заведутся у нее свои бабки, она тебя на помойку выбросит. И будет права. Это ж надо: свою жадность оправдывать интересами Алисы! На собственную дочь, как на разменную монету, земли выторговывать! Уронила ты себя в моих глазах, подруга. Я тебя до этого, по старой памяти, щадил, а теперь не стану щадить.

Домой Ганичевы возвращались, будто с похорон. Маргарите Николаевне хотелось наговорить Алисе массу самых острых слов, чтобы ее проняло до печенок, эту мерзавку, которая поломала ей все планы. Но она загоняла эти слова обратно, вынужденно, до тошноты, душила их в груди, потому что отдавала себе отчет, что дочь способна ответить ей тем же — и даже более того… Впервые увидев Алису рядом с отцом, она уловила зловещую сторону их сходства. Алиса уже не маленькая девочка, она выше матери и мощная, как парень. Если ее рассердить по-настоящему, она способна пустить в ход насилие, которое Маргарита Николаевна раньше применяла к ней.

В молодости Маргарита Ганичева боялась Андрея. Отныне ей предстояло бояться его дочери.

— Костя, — спросил Турецкий, — ты помнишь Игоря Лейкина?

— Какого Игоря Лейкина? Это что, актер?

Костя, считавший, что телевизор служит оболваниванию населения, гордился тем, что знать не знает звезд отечественных телесериалов, поэтому реплика об актерской профессии неизвестного лица была для него дежурной шуткой.

— Что ты, Костя? Адвокат!

— Все равно не припоминаю.

— Сейчас вспомнишь. Я так его в жизни не забуду. В те самые первые годы моей работы, когда я у тебя в Мосгорпрокуратуре в стажерах ходил, Игорь Лейкин был уже аттестованным следователем, служил в прокуратуре Ленинского района Москвы…

Константин Дмитриевич, собрав морщины на лбу в гармошку, внимательно посмотрел на Александра Борисовича поверх очков, как папа Карло:

— Постой, постой, что-то такое начинает прорезаться… Дело старшеклассников? На Красной площади?

— Ага, ага, — кивнул Турецкий. — Так и думал, что вспомнишь.

— Да, и что Игорь Лейкин?

— Он в институте Бурденко с раздробленной головой. По всей видимости, покушение на убийство…

— Да-а, сочувствую… Так ты что, предполагаешь, это связано с тем давним делом?

— С тем старьем? Вряд ли: Лейкин был преуспевающим адвокатом, вел не одну сотню дел. А о Красной площади я тебе напомнил, чтобы ты понял, о ком речь…

Как забыть? Они втроем, Меркулов, Лейкин и Турецкий, расследовали дело о нанесении тяжких телесных повреждений выпускницам и выпускникам десятых классов. И произошел этот, как принято было писать в те годы, вопиющий для нашей советской действительности случай не где-нибудь на городской рабочей окраине, а на Красной площади, наделенной священным статусом сердца столицы, сердца СССР.

Над Красной площадью истаивал летний вечер. Теплый, но не чрезмерно, несущий прохладу после жаркого дня, расцвеченный последним оранжевым сиянием заката — он был именно таким, какого хотелось выпускникам московских школ, собравшимся на Красной площади. В этом году, как и в предыдущем, как и год спустя, юноши и девушки московских школ после выпускных экзаменов собирались на Красной площади. Это традиция, ее нельзя не поддержать. Учитывая времена, все было очень скромно: вчерашние дети, которые и робели перед наступающей взрослой жизнью, и желали, чтобы она поскорей настала, — они ни за что не нарушили бы это смутное и возвышенное чувство буйными выходками. Зато было много улыбок, и дружеских шуток, и воспоминаний об экзаменах — этом первом трудном барьере, который удалось успешно преодолеть. После захода солнца на площади оставалось светло от белых передников — элемента школьной формы, перешедшего к советским девушкам от дореволюционных гимназисток. Они и напоминали сейчас гимназисток — скромные, застенчивые, чистые…

Сперва вскрикнула одна девушка. Вскрикнула скорее даже не испуганно, а удивленно. В этом крике чувствовалась боль, но не такая, как если тебе намеренно сделали больно и ты пытаешься отпугнуть злоумышленника, а как если нечаянно наступили на ногу в трамвае:

— Ай! Не толкайтесь!

Вскрикнула другая — по соседству. Этот крик получился отчаяннее, болезненнее и больше напоминал вопль.

— Что же это такое? У вас что-то острое в кармане!

Первая девушка схватилась за место на боку, которое все еще саднило. Ощутив под пальцами что-то мокрое, она все еще не могла разобраться в сути происшествия. И только машинально вытерев руку о передник и увидев на нем темные пятна — поняла… Голова закружилась так, что девушка едва устояла на ногах: не столько от внезапной кровопотери, которая уже давала о себе знать, сколько от невозможности осмыслить происходящее. Ведь это невероятно: праздник, теплый вечер, Красная площадь, все добрые, веселые, и вдруг кто-то хочет тебя ранить. Может быть, даже убить? Убить тебя, у которой врагов-то никогда не было, которую все любят, и дома, и в школе, — этого просто не может быть…

Но это было. Уже отдельные крики и стоны сливались в один разноголосый вой, уже возникала давка, уже люди, которые, на свое счастье, оказались на краю площади, бежали прочь по улице 25 Октября. Количество собравшихся на площади людей увеличивало общее смятение: в одной части толпы не понимали, что происходит в другой, и от этого происходящее казалось вдвое страшнее. Но оно и само по себе было страшным, алогичным: группа хулиганов проталкивалась сквозь толпу и колола финскими ножами ни в чем не повинных московских девушек и парней. Парни пытались защищать девушек, давать отпор нападавшим, но у них не было оружия, а приемами единоборств в те спокойные годы почти никто не владел…