4. Служебная записка мистера Хендерсона

Факты, изложенные в прилагаемом свидетельстве второй сиделки, практически совпадают с показаниями миссис Эдвардс, во всяком случае, в аспектах, касающихся их компетенции. В силу этого я счел целесообразным их не представлять сейчас на ваше рассмотрение.

Отчет мистера Прендергаста также прилагается. Он довольно объемистый и содержит детали сугубо технического характера, в частности:

«1. Во время внешнего обследования покойной миссис Андертон были выявлены все формальные признаки, присущие в случае отравления сурьмой.

2. Невозможно считать это результатом хронического гастрита или гастроэнтерита, хотя в определенном отношении наличие такого рода патологии не исключалось.

3. В результате самого строгого и тщательного исследования не было выявлено ни малейших следов наличия сурьмы или мышьяка в каких-либо органах и тканях.

4. Содержимое лекарства, которое усопшая успела принять напоследок, также было исследовано — с тем же самым результатом.

5. Воздействие предположительно токсичного вещества (если таковое вообще имело место) было продолжительным; если оно и попадало в организм покойной, то в малых дозах. Теоретически, оно должно было быть выявлено в тканях, а не в содержимом желудка и проч.

6. Если бы мы имели дело с отравлением, то его симптомы должны были бы проявляться в самой жесткой форме через непродолжительное время после приема пищи или лекарства, содержащего яд. В нашем же случае болезненные симптомы регулярно проявлялись поздно ночью, через несколько часов после приема пищи или медицинских препаратов.

7. На основании вышеизложенного можно сделать вывод: несмотря на подозрительные внешние признаки, выявленные при вскрытии, смерть все же наступила не от яда, а от атипичной формы хронического гастроэнтерита. Его специфические проявления в определенной степени связаны с особенностями организма усопшей».

5. Свидетельство сержанта полиции Эдварда Ридинга

«Я, в звании сержанта, служу в следственном отделе Муниципальной полиции. В октябре 1856 года я находился в Ноттинг-Хилле. Мне было поручено содержать под стражей джентльмена по фамилии Андертон. Согласно предписанию коронера, этот человек содержался под домашним арестом по подозрению в убийстве собственной жены. Моя задача заключалась в том, чтобы исключить возможность побега арестованного. Поначалу я находился при нем в его комнате, но потом стало ясно, что в этом нет необходимости. Получив разрешение от моего начальства, я перебрался в другое помещение — решил, что так будет лучше. Вообще, я в подобных ситуациях всегда стараюсь сделать как лучше, насколько мне позволяет мой долг, тем более когда речь идет о человеке благородном, как в данном случае. Как правило, находясь под домашним арестом, люди переживают даже сильнее, чем в стенах исправительного учреждения, — это им слишком непривычно. Этот арестованный был крайне удручен. Очень был слаб и настолько плохо себя чувствовал, что почти не вставал с постели. Лежал, все время глядя в одну точку, где-то в углу комнаты. То и дело что-то тихо говорил, но слов разобрать я не мог. Арестованный ни с кем не разговаривал, лишь один раз обратился ко мне с просьбой разрешить взглянуть на тело. У меня не хватило духу ему отказать, но я его сопроводил. Он совсем занемог и еле передвигал ноги. Я остался за дверью. Прошло около получаса, из комнаты покойной не доносилось ни звука. Я решил войти. Арестованный лежал на полу в глубоком обмороке, и я отнес его на руках обратно на кровать в его комнату. Больше он ни в какие разговоры не вступал и продолжал лежать, как прежде. Конечно же я принял все меры предосторожности. У него в комнате было две двери, одна выходила на лестничную площадку, другая — в помещение, где находился я. Наружную дверь я запер, закрепив ее с противоположной стороны тремя или четырьмя шурупами. Окно было расположено достаточно высоко, и выбраться через него представлялось маловероятным. Так или иначе, со стороны улицы наши люди за этим окном присматривали. По ночам я запирал дверь своей комнаты и оставлял открытой ту, что разделяла мое помещение и комнату арестованного. Периодически меня подменял сержант Уолш, но я предпочитал выполнять свое задание самостоятельно. У меня привычка — порученное дело выполнять самому, а этот случай был весьма необычным. Взяв под домашний арест этого человека, я первым делом тщательно обследовал все помещения, изучил все бумаги и все такое прочее. Я не обнаружил ничего предосудительного. Мною был найден дневник убитой леди. В конце ее записей была приписка, сделанная рукой арестованного. Судя по этим дневниковым записям, ее отношения с мужем были очень сердечными. Я нашел также множество различных рецептов и записок, имеющих отношение к болезни покойной, однако ничего похожего на то, что увидела под кроватью сиделка. Не было также следов никаких порошков или снадобий. Вместе с сиделкой я зашел в спальню убитой и попросил указать точно место, где лежал на полу тот листок. По словам сиделки, она нашла его прямо под кроватью, с правой стороны. Искомая перчатка барона лежала рядом на полу, но не под кроватью. И тогда я подумал, здесь что-то не сходится. Вся эта история с листком казалась довольно сомнительной, надуманной. Мне в моей практике приходилось иметь дело с надуманными уликами, вот почему я решил как следует прояснить ситуацию и задать необходимые для этого вопросы. Я так всегда поступаю, расспрашиваю, по мере надобности, о самых разных вещах. Как правило, мне удается выяснить нечто принципиально важное. Так было и в этот раз. Возможно, мне удалось разузнать не так уж и много — у меня на этот счет есть собственное мнение. Задав самые разные вопросы, я захотел уточнить у сиделки, с какой стороны мистер Андертон обычно подавал своей жене еду и лекарства. Сиделка и все домочадцы в один голос заявили, что он всегда делал это с левой стороны постели больной, поскольку был левшой, и с этой стороны давать ложку было удобнее. Правой рукой он плохо владел, продолжали объяснять опрашиваемые. В частности, держать ложку в правой руке для него было так же неловко, как для большинства из нас в левой. По словам сиделки, арестованный, ухаживая за своей женой, пару раз пробовал держать ложку в правой руке — ничего путного из этого не получалось, всё расплескивал. А левая у него была в полном порядке. Выяснив это, я подумал: „А не идем ли мы по ложному следу?“ Такое у меня сложилось ощущение. Как я уже отметил ранее, перчатка лежала на полу справа от кровати; тот, кто ее обронил, должен был находиться с правой стороны, иначе говоря, ближе к двери. Листок был на полу рядом с перчаткой, с той же самой стороны ложа больной. Для меня было совершенно очевидно, что арестованный не клал туда этот клочок бумаги преднамеренно. Если же он вообще это когда-либо делал, то это могло произойти по случайности во время кормления с ложечки. Я также полагаю, что если арестованный давал своей жене принять что-то такое, что нельзя было расплескивать, то, конечно же, делал бы это той рукой, которой хорошо владел. Следовательно, он уронил бы этот листок не с правой, а с левой стороны кровати. Предположим, листок мог переместиться на полу от дуновения воздуха или его поддали ногой. Однако это представляется маловероятным: кровать покойницы была широкая, и сквозняк вряд ли мог переместить листок. Я счел необходимым внимательнее осмотреть место и обнаружил под кроватью узкую длинную коробку. Прислуга мне объяснила, что в ней находились луки и стрелы; коробку не извлекали из-под кровати с тех пор, как здесь поселилась чета Андертонов. Она лежала на полу строго по центру под днищем кровати и была ненамного ее короче — на фут или около того. По отметине на полу можно было судить о том, как долго эта коробка там пролежала. Безусловно, она явилась бы препятствием для перемещения этого клочка бумаги. Трудно представить в этом помещении сквозняк, из-за которого листок смог бы перепорхнуть через эту коробку. Придя к такому выводу, я понял, что все это кажется очень странным. Я распорядился переместить кровать со своего места. Тем временем привезли гроб и поставили его у одной из стен. На месте, где стояла кровать, на полу осталась лежать коробка. Когда мы передвигали гроб, мне показалось, что я заметил под саваном нечто вроде листочка бумаги. Поначалу я никак на это не отреагировал. Потом, дождавшись ухода людей из похоронной конторы, я приподнял саван и разглядел сложенный листок, находившийся под скрещенными руками покойницы. Я развернул его и увидел локон волос, явно принадлежавший мистеру Андертону. Я прочел несколько слов от руки: „Молись, молись за меня, дорогая“. Почерк мистера Андертона было трудно не узнать, он у него очень специфичный — полагаю, по причине его леворукости. Найденное мной нельзя было считать уликой; но из этого я сделал для себя один вывод. Стал бы так вести себя человек, действительно виновный в смерти собственной жены? Мне это казалось совершенно противоестественным. Конечно, если арестованный был в своем уме. Гроб меня больше не интересовал, и я обратил внимание на коробку. Как и следовало ожидать, ее верхняя часть была покрыта густым слоем пыли, а значит, тот самый листок никогда не находился хоть какое-то время на поверхности коробки. Чтобы удостовериться в своей правоте, я положил аналогичный клочок бумаги на ее поверхность, а затем смахнул его. На коробке остался заметный след. Листок, поднятый тогда с пола сиделкой, был практически чистым. Сопоставив все факты, я заключил, что мистер Андертон этот листок не ронял. По бокам коробка также была пыльной, но там имелись следы от метлы или швабры. Кровать и коробка снова оказались на своем привычном месте, и я отправился вниз расспросить горничную. Как выяснилось, она делала уборку в комнате миссис Андертон в день ее кончины. Для этого был использован веник — горничная подметала им под кроватью. Она выразила уверенность, что во время этой уборки никакого листка под кроватью не было, — работая, горничная наклонилась и заглянула под кровать. Я взял в руки ее веник: в самом деле, не наклонившись, до коробки им достать было невозможно. Далее я поинтересовался, кто мог побывать в этой комнате незадолго до смерти миссис Андертон и обнаружения небезызвестного листка. Никто, кроме сиделки, доктора, горничной и барона Р**. Я задавал свои вопросы горничной и сиделке без нажима, дабы не возбудить в них подозрения. Было ясно, что обе они больше ничего нового сообщить не могут. Когда в доме появился барон Р**, я решил обсудить с ним ряд вопросов. Казалось, он был не в курсе относительно столь ярко выраженной леворукости мистера Андертона. Никаких дополнительных сведений на этот счет от него нельзя было добиться. Видимо, сначала он не понимал, к чему я, собственно, веду — это и не входило в мои планы. Через какое-то время его озарила та же самая идея по поводу изначального местонахождения найденного листка с надписью „Рвотный камень. Яд“, он самостоятельно до этого дошел, и был явно озадачен. В какой-то момент мне показалось, что он побледнел. Хотя, здесь я могу и ошибаться, ибо в ту минуту барон просто сморкался в большой шелковый носовой платок желтого цвета. Он мне ничего не сказал о своих догадках, а я ему — о моих собственных. Я о таких вещах предпочитаю не распространяться, особенно когда речь идет о друзьях обвиняемого. Других улик мне раздобыть не удалось, но я убежден, что надо разбираться с ситуацией вокруг этого листка. Если мне удается выйти на верный след, я обычно всегда это чувствую, как например, в этом случае. Я не видел с тех пор барона вплоть до того вечера, когда мистер Андертон свел счеты с жизнью. Помню, что барон Р** тогда очень спешил и сказал мне, что ему необходимо увидеться с арестованным. На это я ответил, что мне нужно переговорить предварительно с мистером Андертоном, поскольку он не желает ни с кем общаться. Он находился в глубокой печали — отчасти из-за утраты, постигшей его после столь долгих страданий, отчасти из-за предъявленного сурового обвинения. Этот джентльмен был очень чувствительным, принимал все исключительно близко к сердцу — такое редко встречается. Ни с кем не общался, даже со своим адвокатом. Однако, когда я сообщил ему о визите барона, ответ был положительный: „Пусть войдет“. Они пробыли вместе примерно с полчаса, а быть может, и больше. Разговора их я не слышал. Когда барон вышел из комнаты арестованного, то отвел меня в сторону и заявил, что все образуется, с его другом все будет в порядке. По словам барона, мистер Андертон был окрылен хорошими новостями; сейчас, мол, главное его не беспокоить, он теперь явно намерен поспать. Надо отметить, что у арестованного была хроническая бессонница. Я пообещал его не тревожить, и всю ночь из его комнаты не доносилось ни звука. Пару раз я молча заглядывал в комнату, дабы убедиться, что мистер Андертон на месте. В какой-то момент я почувствовал легкий аромат персика, но не придал этому никакого значения. Утром я зашел к арестованному, чтобы предложить ему завтрак. Он был мертв, тело его уже успело остыть. В руке покойник сжимал пузырек с синильной кислотой, очевидно, он был извлечен из небольшой домашней аптечки лежавшей тут же, на кровати. Я поднял тревогу, послали за местным врачом. Однако для мистера Андертона всё уже было кончено. Примерно в девять часов прибыл слуга барона Р** и поинтересовался, не оставлял ли здесь его хозяин домашнюю аптечку накануне вечером. Я расспросил слугу и выяснил, что барон снабдил его списком мест, где он побывал. В некоторых из них посланник барона уже задавал вопрос об этой аптечке. Искомая аптечка была именно той, что обнаружили в комнате мистера Андертона. У него на подушке я ко всему прочему увидел записку — почерк покойного. Прилагаю копию этой записки».