Он не чувствовал этого уже так долго, с того момента как потерял… с того момента как навсегда потерял самого себя.

И теперь…теперь жалкое отребье, которое от него осталось, готово стоять на коленях перед призраком своего счастья и пытаться изо всех сил обманываться как можно глубже и сильнее.

Смотрел в ее глаза и…снова ощущал это бешеное чувство полета в бездну, это понимание на ментальном уровне – его любят. Она. Его. Любит. И это нежное «Тамерлан», такое невообразимо воздушное, царапающее его вывернутое наизнанку сердце до щемящей боли. Никто и никогда не произносил его имя вот так…никто и никогда не имел право его произносить. Он давно стал Ханом и перестал отзываться на то имя, что дал ему дед при рождении. У зверя нет имени. Только кличка. А человеком он себя давно уже не ощущал.

Но в памяти тоненьким эхом, едва слышным вдалеке, звучал голос матери, когда она произносила его и ласково касалась губами макушки своего единственного сына.

И только одной женщине после матери было позволено произнести его снова. Сжал руками ее волосы, заставляя запрокинуть голову и поднять к нему такое прекрасное лицо, что ему самому захотелось взреветь от восхищения и от адской жажды сожрать все эти черты, вобрать в себя, вдавить в свое тело так, чтобы легли сверху на образ, отпечатанный шрамами с изнанки грудной клетки.

И адский, первобытный голод накрывает с головой, лишает разума…и больше он не в силах запретить себе касаться ее, не в силах сказать себе нет. Она увлекла его к мосту, увлекла туда, где ветки плакучей ивы опускаются прямо к воде и задевают ее тонкими дрожащими листьями, укрывая вцепившихся друг в друга любовников. А Хан не мог идти дальше, он сгребал ее обеими руками и снова прижимал к себе, он набрасывался на ее рот, на ее скулы, на подбородок. Целовал и жрал, пил, лизал каждый миллиметр желанной плоти. Он был зол, он трясся от голодной ярости, он весь погряз в своей нескончаемой дикой похоти.

Вот она в его руках. Более чем реальна, и ни одно воспоминание не сравнится с этим настоящим безумием сдавливать тело Ангаахай в своих объятиях. ДА! Сейчас она для него Ангаахай! И он…у него нет сил думать иначе. Нет желания. Он хочет, чтобы она была Ангаахай.

И как же сладка эта иллюзия, его шатает от нее, как пьяного, и он видит в полумраке ее глаза. Они такие же пьяные, такие же сумасшедшие, как и у него. Как голодный, умирающий от жажды нищий, который дорвался до куска хлеба, толкнул девушку к перилам мостика, терзая губы, кусая их и вытягивая из юбки края белой блузки. Лихорадочно, нервно, раздирая в разные стороны до ничтожных лоскутов, обнажая ее грудь и рыча от одного вида идеальных, тяжелых полушарий, которые тут же сжал дрожащими руками, сдавил обе груди, сминая и набрасываясь на соски, торчащие между пальцами, жестоким ртом. Хаотично ударяя по ним языком, всасывая в себя, прикусывая в исступлении. Он не ласкает, он насыщается, он берет, он отнимает у нее то, по чему настолько изголодался. Его трясет от каждого касания к ее коже горячими ладонями.

Одной рукой лихорадочно задирает ее юбку вверх, оттягивая в сторону хлопковую ткань трусиков и выдыхая ей в рот от ощущения, какая горячая плоть под его пальцами, дурея от ее дрожи, от ответных жадных поцелуев, от ее рук, которые быстро гладят его голову, треплют волосы и впиваются в шею. И, кажется, воздух воспламенился невидимыми языками и лижет ему спину.

Он хочет войти в нее, хочет взять, хочет водраться в ее тело и избавиться от боли. Ненадолго. На какие-то минуты. И он точно знает, что насыщения не будет.

– Обмани меня…, – жадным шепотом ей на ухо, целуя кожу чуть ниже, прихватывая зубами, спускаясь к ключицам, – слышишь…я хочу, чтобы ты меня обманула…

Спускаясь губами по выгнутой лебединой шее и снова поднимаясь вверх, чтобы отыскать ее губы. Какие же они сладко соленые. Молчит…не отвечает, только тихо стонет и жмется к нему, льнет, выгибается.

– Пи**ц как я хочу твоей лжи…

И резко одной рукой за горло, привлекая к себе, всматриваясь в ее пьяные, но внезапно широко распахнувшиеся глаза.

– Скажи мне…

Преодолевает сопротивление его руки и тянется к его губам, хватает за волосы и рывком оказывается глаза к глазам, касаясь лом его лба.

– Я люблю тебя, Тамерлан…

– Твою ж мать!

Выдохнул и с гортанным стоном вцепился губами в ее рот, сдавливая золотоволосую голову обеими руками, толкая Ангаахай к поручням. Удерживая одной рукой за затылок, другой быстро расстегивая ширинку, приподнял ее ногу, удерживая под коленом, отводя в сторону, и мощным толчком вбился внутрь ее тела. И закатил глаза от адского наслаждения. Ощутил, как стенки влагалища сжали его каменный, налитый похотью и кровью член, и как болезненно зудит воспаленная возбуждением головка от желания сейчас же извергнуться в горячее лоно кипящей спермой.

Эта жажда сожрала его и обглодала ему кости, превратила в безвольное и дрожащее от едкой похоти существо. Стискивая челюсти и впиваясь взглядом в ее глаза, такие затуманенные, подернутые поволокой, прижимается грудью к ее голой груди, чувствуя, как острые соски царапают ему ребра. И его трясет от желания трахать ее, от желания драть до чертей в глазах так, чтобы кости крошились у обоих. Эта невыносимая лебединая красота – как обнаженная, вызывающая похоть, ломающая волю и наслаждающаяся властью, ее властью над ним. Извечной. С той первой секунды, как увидел там…в свадебном платье и ощутил, как все тело передернуло от сильнейшего прострела и сдавило сердце. Уже тогда знал – она его. Навеки. И даже проклятая смерть их никогда не разлучит.

Как и сейчас…ведь у нее не получилось. Его золотая девочка здесь, с ним. Пришла его утешить и забрать боль себе…

Намотал волосы на запястье и потянул назад, заставляя женское тело выгнуться, все еще не делая ни одного толчка, разглядывая, любуясь каждой линией ее шеи, груди, лица и вздрагивая от того, как мышцы ее влагалища сладко стискивают его плоть в нетерпении, как она дрожит и подается вперед в ожидании ударов его члена. И его крошит на осколки, потому что он не чувствует суррогат…не чувствует, что в его руках жалкая замена…он чувствует именно ее. Ментально. На каком-то призрачно фантастическом уровне.

И сделать первый длинный и резкий толчок, взревев от долбаного сумасшедшего наслаждения. Настолько пронзительного, что его всего самого выгнуло назад