Казалось бы, в Москву должны были мчаться курьеры с указами, одобрявшими или порицавшими действия генерал-губернатора, с новыми повелениями в связи с изменившейся обстановкой, с запросами о мерах пресечения неправосудия, бесчинства чиновников, волокиты и т. д. Но императрица довольствовалась малым: она поздравляла Салтыкова с рождением внука и выражала удовольствие стать крестной матерью, давала поручение закупить в Сибирском приказе разных сортов материй и обоев, выступала в роли свахи при заключении браков, вмешивалась в семейные отношения знакомых ей в Москве лиц, благодарила за мелкие услуги, обращалась с просьбой удовлетворить неожиданно вспыхнувший интерес к портретам своих предков и родственников и т. п.

Некоторые письма императрицы настолько колоритно отражают круг ее забот, что заслуживают того, чтобы привести их в извлечениях или полностью. «Живут здесь, — писала она Салтыкову, — у Захара Мишукова девушки Гневушевы, сироты и дворянские дочери. Отец их был подконштапель из помещиков с Вологды, из которых одну полюбил Иван Иванович Матюшкин и просит меня, чтоб ему на ней жениться, но они очень бедны, токмо собою недурны и неглупы». Велит спросить у родителей Матюшкина, согласны ли они на брак. «Буде же заупрямятся, для того что они бедны и приданого ничего нет, то ты им при том рассуди, и кто за него богатую даст». Хлопоты коронованной свахи завершились свадьбой…

Анна Иоанновна, как известно, не отличалась постоянством увлечений. В 1734 году ей импонировало занятие брачными и семейными делами. Летом того же года она прослышала, что у Марьи Юсуповой, вышедшей замуж за некоего Возницына, не сложилась семейная жизнь. Поскольку Марья Возницына в детские годы императрицы ухаживала за нею, то она решила ее облагодетельствовать — прислать ее в столицу «А ежели б она от мужа вовсе не похотела ехать, то на время к нам ее конечно отправить на нашем коште немедленно».

Немало писем и указов Анны Иоанновны преследовали цель удовлетворить любопытство. Императрице, например, стало известно, что в Москве мартышка родила детеныша. Велено было бережно переправить их в столицу. Императрица сочла необходимым известить Салтыкова о благополучном прибытии в Петербург мартышки с потомством. 25 мая 1735 года она писала ему: «Мартышки, присланные от тебя сюда, привезены все здоровы, и то нам угодно, что ты их прислал».

Экзотику двора составляли инородцы, проживавшие как на территории России, так и за ее пределами. В 1734 году Анна Иоанновна велела Салтыкову написать командовавшему русскими войсками в прикаспийских территориях генералу Левашову, чтобы он сыскал двух девочек-персиянок, грузинок или милитинок, чтоб были «белы, чисты и не глупы». В другом письме она требует, чтобы Салтыков прислал ко двору калмычку, находившуюся на обучении у Строгановых.

Среди этого бурного потока посланий Салтыкову изредка встречаются деловые письма и указы, важнейшим из которых являлся указ 15 января 1736 года с выражением в резкой форме неудовольствия служебной деятельностью генерал-губернатора. Уже первая фраза указа свидетельствовала о высокой степени раздражения императрицы: «Уведомились мы, что в Москве не только в коллегиях, но и в сенатской конторе в Москве, где вы сами первейшим членом присутствуете, дела не только медленно, но и от большей части по партикулярным страстям от судей челобитчикам производят долговременно, ходя за делами, великие убытки причиняются». Указ завершила угроза: «Ежели вашим недосмотрением и нерадением впредь такие же непорядки происходить и суд и дела по страстям отправляемы будут, то вы в том перед нами в ответе будете».

Недовольство Салтыковым назревало исподволь, в течение полугода до появления обескураживающего указа. Первый сигнал последовал в июле 1735 года, когда императрица больше месяца не получала ответа на свой запрос, «коликое число в Москве при нашем дворце имеется повсегодного и прочих расходов». Напоминает о присылке ведомости «без дальнего замедления». Второй упрек отмечен в письме 15 сентября 1735 года, когда в каком-то официальном документе Салтыков титуловал имеретинскую царевну «высочеством». Этот титул, внушала императрица Салтыкову, принадлежит «только одной нашей фамилии, а ей довольно и царевны»[74].|

Можно представить, в какое уныние привел Салтыкова указ 15 января 1736 года: строил догадки, чьими происками он вызвал гнев племянницы, но, не обнаружив недруга, решил искать защиты у Бирона. Он просил исхлопотать ему право приезда в Петербург, чтобы оправдаться, ибо «от несносной печали чуть жив хожу, только не даю себя знать людям». Отвечая, Бирон выразил Салтыкову сожаление и сочувствие, «особливо для того, что я про тот указ был не известен». Здесь же Бирон не преминул напомнить, что он во внутренние дела не вмешивается[75].

Думается, Бирон лукавил, ибо его заявление о невмешательстве во внутренние дела нельзя принимать всерьез — почти все современники единодушно утверждают, что императрица не принимала ни одного решения, предварительно не посоветовавшись с Бироном. Во всяком случае, этот указ являлся гранью во взаимоотношениях племянницы и дяди; о чем свидетельствует резкое сокращение числа записок к нему: в 1732 году их было отправлено 87, в 1736-м — только 28, а в 1737-м еще меньше — 23. До полного разрыва дело не дошло, Салтыков занимал все три должности еще три года и был отставлен только в мае 1739 года[76].

Подчас обескураживают и многочисленные устные повеления императрицы придворным и вельможам. К ним, например, относится недатированное повеление Катерине Лаврельше, выполнявшей какую-то придворную должность: «Известно нам учинилось, что у кастелянши прачки в тех же посудах, в которых моют наши и принцессины сорочки и прочее белье и других посторонних моют же». И далее: надлежало «нашего и принцессного белья „иметь особливую палату“, запираемую на замок, и „особливых“ семь прачек, а также отдельные принадлежности для стирки»[77].

В архиве сохранилось дело о письменных и словесных указах императрицы за 1731–1738 годы. Их зарегистрировано 262, из коих львиная доля (197) адресована президенту Адмиралтейской коллегии Головину. Подавляющее большинство из них отражало мелкие житейские заботы повседневной жизни, которые тем не менее Адмиралтейство не отваживалось решить, ибо они требовали непредусмотренных расходов: к ним относится повеление императрицы выкрасить яхту княгини Ромодановской, отремонтировать яхту царевны Елизаветы Петровны «и во что станет — учинить щет», поставить на корабли фузейные штыки для защиты от молнии, то выделить польскому послу баржу, шлюпку и 12 гребцов[78].

Зачастую удовлетворение личных запросов оформлялось законодательным актом и участием высшего органа государства. Наиболее характерным в этом плане можно считать эпизод с «волосяной бабой», которому было придано государственное значение. Императрице стало известно, что в Воронежской губернии проживает женщина с бородой и усами. Кабинет министров по инициативе императрицы отправил воронежскому губернатору указ о доставке бабы в Петербург. Женщиной с уникальным отклонением от нормы оказалась 45-летняя Аксинья Иванова, у которой с 20 лет стали расти борода и усы, она их не стригла и не выщипывала, почитая это за грех. В результате Аксинья стала обладательницей бороды длиной в пять-шесть дюймов (12,5–15 см).