Как и на других картинах, выполненных Леонардо в 1470-х годах, когда он еще оставался при мастерской Верроккьо, он накладывал тонкие слои масляной краски, слегка смешивая и растушевывая ее пальцами, желая получить дымчатые тени и стереть четкие линии или резкие переходы цветов. Если вы придете в Национальную галерею искусства в Вашингтоне и приблизитесь вплотную к этой картине, то увидите отпечаток пальца Леонардо чуть правее подбородка Джиневры, там, где завитки ее волос сливаются с можжевеловым фоном и где торчит отдельная колючая веточка. Еще один отпечаток можно разглядеть прямо за ее правым плечом[118].

Самая притягательная деталь портрета — это глаза Джиневры. Веки так старательно выписаны, что выглядят объемными, но от этого они кажутся еще более тяжелыми и усиливают выражение грусти на лице. Взгляд — рассеянный и безучастный, как будто Джиневра смотрит сквозь нас и ничего не видит. Правый глаз, похоже, косит куда-то вдаль. Поначалу кажется, что ее взгляд направлен в сторону — вниз и влево. Но, чем дольше смотришь на каждый ее глаз в отдельности, тем сильнее делается впечатление, что оба глаза нацелены прямо на тебя.

А еще, если рассматривать ее глаза, замечаешь ту блестящую влажность, которую Леонардо сумел придать им при помощи масляной краски. Чуть правее каждого зрачка он поместил крошечное светлое пятнышко, как бы отражающее яркий солнечный свет, который падает на лицо Джиневры спереди и слева. Тот же отблеск заметен на ее кудрях.

Безупречная передача отблесков — белых бликов, возникающих при падении света на гладкую и блестящую поверхность, — стала еще одним личным клеймом Леонардо. Это явление мы наблюдаем каждый день, но нечасто к нему присматриваемся. В отличие от отраженного света, «причастного цвету предмета», писал Леонардо, «блеск всегда бывает белым» и перемещается, если передвигается смотрящий. Поглядите на блестящие кудри Джиневры — а потом представьте, что вы обходите вокруг нее. Леонардо знал, что эти блики начнут перемещаться: «Блеск на предметах обнаруживается в стольких разнообразных положениях, сколько имеется различных мест, откуда его видно»[119].

Если вы простоите рядом с «Джиневрой Бенчи» достаточно долго, ее лицо перестанет казаться отсутствующим, а взгляд — устремленным куда-то вдаль. Сквозь эту видимость проступят вполне внятные эмоции: она погружена в раздумья и размышления — быть может, о своем браке или об отъезде Бембо. А может быть, ее мысли заняты какой-то тайной. Ей жилось грустно, она была болезненной и оставалась бездетной. В то же время ее внутренняя жизнь была напряженной, она сочиняла стихи, и из них сохранилась одна строчка: «Vi chiedo perdono; io sono una tigre di montagna» («Прошу меня простить, я — горная тигрица»)[120].

Леонардо удалось написать не просто портрет дамы, а психологический портрет, передающий скрытые человеческие эмоции. Это умение станет самым важным из его художественных новшеств. Оно открыло ему путь, который спустя три десятилетия приведет к созданию величайшего в мире психологического портрета — «Моны Лизы». Тот едва заметный намек на улыбку, который можно различить в правом углу губ Джиневры, перерастет в самую знаменитую улыбку во всей мировой живописи. Вода, здесь текущая из далекого пейзажа и как будто сливающаяся с душой Джиневры, в «Моне Лизе» станет ключевой метафорой связи между земными и человеческими силами. «Джиневра Бенчи» — не «Мона Лиза», ей пока далеко до нее. Но уже понятно, что это работа человека, который ее напишет.

В апреле 1476 года, за неделю до того, как Леонардо исполнилось 24 года, его обвинили в содомской связи с мужчиной, занимавшимся проституцией. Это произошло примерно в ту пору, когда у его отца наконец-то родился второй ребенок — законный сын, который станет его наследником. Анонимный донос на Леонардо положили в tamburo — один из барабанов для писем, которые расставили по городу специально для сбора сведений об аморальных поступках. Еще там упоминалось имя 17-летнего Якопо Сальтарелли, работавшего неподалеку в ювелирной мастерской. Он «одевается в черное», писал обвинитель о Сальтарелли, «замешан во многие неблаговидные дела и соглашается угождать желаниям тех людей, кто подступается к нему с таковыми злостными намерениями». В сексуальных связях с этим человеком обвинялись четверо молодых людей, в том числе и «Леонардо ди сер Пьеро да Винчи, живущий с Андреа де Верроккьо».

Блюстители нравственности (ufficiali di notte — «ночные должностные лица»), рассматривавшие такие донесения, начали расследование и, быть может, даже заключили Леонардо и других обвиняемых под стражу на день или на два. Обвинение могло бы повлечь за собой серьезное уголовное наказание, если бы пожелали объявиться свидетели. По счастью, один из трех других юношей оказался из знатнейшего семейства, породнившегося с самими Медичи. Поэтому дело закрыли «при условии, что не последует новых обвинений». Но спустя несколько недель поступил новый донос — на сей раз написанный на латыни. В нем говорилось, что те четверо молодых людей неоднократно вступали в половую связь с Сальтарелли. Поскольку это письмо тоже было анонимным и ни один свидетель не явился подтвердить его, обвинение снова сняли — с тем же условием. На том, по-видимому, дело и кончилось[121].

Тридцать лет спустя Леонардо оставил горькую запись в своей книжке: «Когда я сделал Христа-дитя, ты вверг меня в тюрьму, а теперь, если я покажу его взрослым, ты поступишь со мной еще хуже». Тут скрыта какая-то загадка. Быть может, Сальтарелли позировал для одного из изображений юного Христа? В ту пору Леонардо чувствовал себя покинутым. «Как я уже говорил тебе, я остался без друзей», — записал он. На оборотной стороне написано: «Если нет любви, что же тогда есть?»[122]

___

Леонардо испытывал романтическое и сексуальное влечение к мужчинам и, в отличие от Микеланджело, не видел в этом ничего дурного. Он не старался ни скрывать, ни афишировать это, но, возможно, такая особенность усиливала его ощущение собственной непохожести на остальных. Он прекрасно понимал, что родился не таким, какими были его предки-нотариусы.

В разные годы у него в мастерской и дома жило немало красивых юношей. Через два года после происшествий с Сальтарелли на странице с изображением взрослого мужчины и красивого юноши, нарисованных в профиль лицом друг к другу (подобные парные портреты часто встречаются среди зарисовок в его записных книжках), он записал: «Фьораванте ди Доменико из Флоренции — мой самый любимый друг, он мне как…»[123] Предложение не дописано, но создается впечатление, что Леонардо нашел себе товарища, ответившего ему взаимностью. Вскоре после того, как была сделана эта запись, правитель Болоньи в письме к Лоренцо Медичи упоминал о другом молодом человеке, который работал вместе с Леонардо и даже принял его имя, назвав себя Пауло де Леонардо де Винчи да Фиренце[124]. Пауло выслали из Флоренции из-за «беспутной жизни, которую он там вел»[125].