привык к дизельным двигателям, но двигатель есть двигатель, и я довольно хороший механик. Я бы мог…

– Я сам починю его.

– Хорошо. – Все еще улыбается и кивает. Непробиваемый. – Почему бы тебе не вернуться хотя бы за одной рюмашкой? – говорит он. – Кенни нечасто раскошеливается.

– С днем рождения, Чарли, – произношу я, одаривая его привычной улыбкой. И, направляясь к дороге, едва – только едва – удерживаюсь от того, чтобы не обернуться и не сказать ему, чтобы он держался подальше от моей жены.

* * *

К тому моменту, когда я вижу окна «черного дома», которые отбрасывают на траву золотые блики, на сердце у меня становится легче. Ветер дует мне в спину, осенний воздух густ от запаха торфяного дыма и морских водорослей. Я останавливаюсь и стою в полумраке, прислушиваясь к ярости океана.

Когда был маленьким мальчиком, я лежал на своей кровати и слушал этот же океан. А потом населял его призраками, келпи и богами. Племена и кланы, крепости и сторожевые башни. Неолитические костры, устроенные над подземными пещерами, и погребальные кайрны; побережные маяки, предупреждающие об опасности огненной эстафетой вдоль мысов и скал. Я окружал себя книгами, словно охраной. Я читал их при белом ярком свете, который заливал мою комнату длинными, медленными волнами. Сказания о враждующих кланах, которые в темноте переплывали заливы и выходили на берег, дабы расправиться со своими соседями. Я хотел быть Кетилем Плосконосым, первым норвежским королем Гебридских островов. Или Магнусом Третьим, победившим всех местных вождей, когда над домами полыхало пламя, а меч короля покраснел от крови. Все эти боги, духи и воины; эпические саги о битвах и магии, любви и предательстве, триумфе и гибели… Они были моим единственным утешением в мире, в который я не мог вписаться. А потом, когда я разрушил этот мир, они стали моей единственной защитой от того, что я натворил.

Яркая улыбка Мэри угасает, как только я открываю дверь. Она встает с кресла у камина и выключает звук телевизора.

– Собрание прошло настолько хорошо, верно?

Я смотрю, как она идет к буфету. Спокойная грация, прямая спина. Я помню тот день, когда впервые увидел ее: она вышла из здания городского совета Абердина, и направилась к платной автостраде, и шла так быстро, что я запыхался, пока смог догнать ее. Она двигалась так, словно ей никогда не приходилось уступать кому-то дорогу. Это зацепило меня больше, чем ее красота, она была живой, такой, каким я никогда не был.

– Старина Гром, как всегда, был на высоте, – отвечаю я, принимая из ее рук предложенный виски. – Вместе с Морячком Папаем, его помощничком.

– Не нужно их так называть, – просит Мэри. Чокается со мной стаканами.

– Тебя заботит, как я называю Чарли?

На этот раз ее улыбка не гаснет.

– Меня заботит, как ты называешь Кенни и Чарли. Как ты называешь их всех. Меня заботит, что они могут узнать об этом. Фиона рассказала мне, что некоторые мужчины говорили о том, какой ты… необщительный. – Она делает паузу. – Они наши соседи, Роберт. Я хочу, чтобы они были нашими друзьями.

И за этими словами стои́т невысказанное: «Ты хотел приехать сюда. Ты сказал, что здесь будет лучше, чем в Абердине».

Я выпиваю виски одним глотком. Готов поспорить, что «необщительный» – это не то слово, которое они использовали.

– Я говорил Юэну, что хочу еще раз обсудить аренду земли, и он сообщил, что был здесь на прошлой неделе. Почему ты мне не рассказала?

Мэри поджимает губы и, качая головой, смотрит на меня со стоическим терпением.

– Он просто зашел узнать, не нужно ли нам что-нибудь. Не о чем было рассказывать.

– Ты попросила Чарли починить квадроцикл.

– Нет. Я просто поддерживала разговор, Роб. Так принято у людей. – Мэри отставляет виски. Ее глаза становятся жесткими. – Прекрати. Не надо все перевирать. Не делай этого.

Мэри считает, что у меня комплекс притеснения по отношению к этому месту и живущим здесь мужчинам, и, возможно, она права. Потому что, чем ближе зима, тем мрачнее становятся мои сны и страхи. Мое недоверие порождено опытом, хотя вряд ли я могу сказать ей об этом. Но никто здесь не знает, кто я. Кем я был когда-то. Я нападаю, когда еще не от чего защищаться. Возможно, я прожил так бо́льшую часть своей жизни, но я поклялся больше этого не делать. Я резко вспоминаю о своей матери. Не о той мами, которая брала меня с собой собирать мидии и называла своим хорошим мальчиком, своим маленьким воином. А о матери, с которой я остался после смерти отца. Как будто весь его гнев, его горькое разочарование перешли к ней, точно тарашгир[17] или участок земли. Если я поступлю так с Мэри, то никогда себе этого не прощу.

Я глажу ладонью ее волосы, ее затылок.

– Прости меня. – Наклоняюсь ближе, чувствую жар ее дыхания на своей коже, барабанный бой ее пульса под моими пальцами. – Я ревнивый, брюзгливый козел.

– Тебя не заботят ничьи дела: ни Чарли, ни Кенни, ни Юэна Моррисона. И арендная плата вполне честная, ты же сам мне говорил. Но если тебе действительно важно владеть землей, то враждовать с человеком, которому принадлежит значительная ее часть, довольно опрометчиво даже для тебя.

– Довольно опрометчиво? – Я улыбаюсь, целуя уголок ее губ.

– Банка с монетками за брань уже полна. Я стараюсь следовать тому, что проповедую.

Я прижимаю ее к стене рядом с камином, и она приникает ко мне в ответ. Я издаю стон, когда она сильнее льнет ко мне, и приподнимаю ее настолько, что ей приходится обхватить меня ногами за бедра и руками за шею, и Мэри смеется.

– Кровать вон там, – шепчет она.

– Я хочу тебя именно здесь. – Целую ее, мои пальцы касаются ее нежной кожи под джемпером.

Она стонет под моими поцелуями, начинает дергать пряжку моего ремня, молнию джинсов, и звук, который вырывается у меня, выражает скорее облегчение, чем желание. Когда я снова прижимаю ее к стене, деревянная картина на каминной полке вздрагивает.

Мэри шепчет: «Ш-ш-ш», прижимая мою руку к своей груди. Но, глядя на закрытую дверь, она улыбается и краснеет.

– Кейлум услышит нас.

– Нет, не услышит, – возражаю я. И когда она целует меня снова, сильнее и дольше, я наконец-то могу полностью отдаться этому обжигающему жару. Этому ощущению утешения, подобному скандинавской саге или яркому белому лучу маяка. Медленному, ровному и неудержимому. Полному торжества и гибели.

И потом, когда Мэри гладит кончиками пальцев мои волосы, долго и неспешно,