class="v">Приеду —

о юности вспомню,

по улицам белым бродя.

И станет

свежо и легко мне,

как тополю после дождя.

«В блокадных днях мы так и не узнали…»

В блокадных днях мы так и не узнали:

Меж юностью и детством где черта?..

Нам в сорок третьем выдали медали

И только в сорок пятом – паспорта[6].

Восход на Неве[7]

Проснись скорее и замри,

пока всё это не поблёкло!

Осколок утренней зари

ударил по оконным стёклам.

Их мягкий звон не повторишь —

так на ветру поют ограды…

Всё ярче из-за синих крыш

восход над спящим Ленинградом.

Он зажигает купола,

к фасадам краски подбирает.

Они другие, чем вчера:

восход себя не повторяет.

Как точно кисть его легла!

И взора отвести не в силе

Адмиралтейская игла

от Петропавловского шпиля.

А по Неве идут суда,

тяжёлый груз взвалив на плечи.

Им стелет сонная вода

дорожки алые навстречу.

А по Неве плывут плоты,

буксиры с чайками на трапах.

И разведённые мосты

над ней стоят на задних лапах…

Потом, когда ты подойдешь

к окну, где вечер день сменяет,

увидишь: город вновь хорош!

Но красота – уже иная.

Николай Ударов

Огонь и снег

Светлой памяти поэта и летописца блокадных дней, моего автора и старшего товарища

Юрия Воронова посвящается…

«…до новой сирени…»

Юрий Воронов

Впервые поневоле не приехал

сирень встречать у невских берегов.

Блокадных вёсен не умолкло эхо

в тени старинных парков и садов.

Весной блокадной

лишь одна отрада —

сирени куст и воздуха теплынь.

Всегда был потрясённым Ленинградом

блокадных лет и пасынок, и сын.

Теперь сирень на кладбище столичном

ему отсалютует по весне,

а ленинградская сирень привычно

всё ждёт его.

Она – огонь и снег!

Дыхание блокадной стужи

В конце спектакля по пьесе Юрия Воронова «Такая долгая зима» на сцене Ленинградского театра имени Ленинского комсомола открывался прямо в студёный пo-блокадному январь железный пожарный занавес…

Железный занавес открыт,

и стужа лютая настала.

Не просто холодит – сквозит!

Летит волна зимы по залу!

Пожарный занавес тяжёл.

Он глух, массивен и ужасен.

И вот впервые он… пошёл!..

Рисунок режиссёрский ясен,

как ясен этот свет ночной

и небосвод, и вечный иней…

На всех деревьях он такой

и над Невой, и над Россией.

Ещё каких-то полчаса —

и мы в январь вернёмся сами.

А вот сейчас все чудеса

иными видятся глазами.

Шёл занавес в судьбе моей.

И шелестел, и громко падал,

но лишь тогда блокады всей

он оголил, как сердце, правду.

«Какая долгая зима!

Как время медленно крадётся!»[8]

Такая гордая земля

где на Земле ещё найдётся?

Н. Н. Сотников

«Россия, Русь! Храни себя, храни!»

Книг Николая Рубцова было не найти: ни в книжных магазинах, ни в газетных киосках. Единственный путь – искать по библиотекам и вставать в очередь. При этом он не имел, так сказать, перерыва. А другие поэты, даже Евтушенко, имел такую затянувшуюся паузу в годы так называемой «перестройки»: на прилавках лежали его книжные новинки, причём разножанровые.

К широкому читателю Рубцов пришёл (как это ни странно) через литературно-критическую книгу о нём Вадима Кожинова. Она имела довольно скромный подзаголовок: «Заметки о жизни и творчестве поэта». Поэта, которого уже не было в живых. Кожинов и поведал впервые о главных событиях в его судьбе и, что особенно примечательно, впервые наметил какие-то важные тезисы, без которых судьбу и творчество Рубцова не понять. В частности, он впервые, к удивлению многих читателей, начисто стал отрицать литературно-критический штамп, заявив, что Рубцов не был поэтом-деревенщиком! А ведь действительно, не был: о русском селе писал, о людях русской деревни писал, но не найти в его стихах даже каких-то заметных отголосков сельского труда, производственных и организационных проблем. Он как-то сразу оказался шире утилитарного подхода к тематическому планированию в поэзии.

Потом постепенно сложилась у меня небольшая библиотека книг Николая Рубцова. И что удивительно, от некоторых поэтов, крепко стоящих на почве Парнаса, мы ждали: а что он такого ещё скажет, чем нас озадачит, чем удивит? А от Рубцова ждали поэтических откровений. И – не напрасно!

Один случай вспоминается особенно ярко. Журнал «Невских альманах» напечатал подборку из найденных и прежде не опубликованных строчек Рубцова. Как правило, это были пейзажные этюды. У многих стихотворцев есть такие этюды, в основном завершённые. У Рубцова эти стихотворные наброски завершены не были, но действовали на нас, читателей, как сильный магнит: хотелось возвращаться к внешне незатейливым словам вновь и вновь.

Смело писал Рубцов, хотя и не крикливо, не скандально, но той высокой смелостью, которая редко кому доступна.

Мог прижиться в Ленинграде недавний матрос, а потом рабочий? Мог. Я как в прошлом литературный консультант по общим и организационным вопросам даже представляю себе сценарный набросок действий такого молодого литератора. Но – не Рубцова. Мог ли прижиться он в Москве? Ещё труднее это было бы, чем в Ленинграде, но если очень постараться, то мог бы. Рядовой читатель, листая справочник Московской писательской организации, ахал и охал, встречая СОТНИ имён, ничего не говорящих. А более начитанный его приятель срезал его так: «А ты что думал?.. В Москве на Парнасе окопались одни лишь Леоновы и Федины? Нет, друг мой! Там такой мусор встречается, что страшно подумать!»

А другой мой знакомый, соученик Рубцова, вспоминал как-то спустя уже не годы, а десятилетия: «Расписанием поездов Коля очень интересовался – слышал, что оно поменялось. Звала его к себе Вологодчина, звала!»

Вот он и вернулся к ней. Навсегда. История его гибели до удивления похожа на гибель Сергея Есенина. Поколения, конечно, разные, далёкие друг от друга. Ну, у Есенина хоть дом родной