Но осторожные главкомы, небезосновательно ожидавшие от нового правительства скорых кадровых перемен, разрушили наполеоновские планы М.В. Алексеева. Его призыв провести «съезд главнокомандующих» был проигнорирован всеми главкомами, кроме Н.В. Рузского. Последний, со своей стороны, отвечал, что «сбор главнокомандующих несоответствен», и высказывался за гармонизацию отношений военных с новой властью. В телеграмме Алексееву, датированной 16 часами 3 марта, Рузский предложил концепцию взаимодействия высшего командования и правительства, нацеленную на умиротворение армии и страны: 1] объявить манифест Николая II об отречении, но провести присягу «только по выходе акта о вступлении на престол»; 2] «потребовать от нового правительства воззвания к армии и населению»; 3] обеспечить взаимосвязь Ставки «с правительством и чтобы только Ставка, а не органы правительства, давала необходимые и своевременные указания главнокомандующим фронтами»; 4] оставить последних «на местах», где они являются «единственной авторитетной властью»; 5] не запрашивать мнения командующих армиями о происходящем, поскольку им «обстановка внутри Империи мало известна»[145]. В условиях сложившегося Двоевластия позиция главкомов не позволила Ставке претендовать на роль еще одного центра власти – наряду с Временным правительством и Петроградским Советом.

Впрочем, политический конфликт вокруг манифеста об отречении еще некоторое время бушевал. Если либеральные деятели Временного правительства – выходцы из бывшего думского «блока» недоумевали по поводу отречения Николая II в пользу Михаила, так как предварительно одобрили иной вариант отречения – в пользу малолетнего наследника, а высшие военные чины протестовали против задержки публикации манифеста, опасаясь дальнейшей неопределенности и «шатания умов в войсковых частях», то столичный рабочий класс и солдатские массы, следуя в фарватере социал-демократов и эсеров, решительно отвергали сам династический принцип преемственности власти. М.В. Родзянко солгал, когда говорил генералу Н.В. Рузскому о всенародных «грозных требованиях отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича». И петроградские рабочие опровергли эту ложь всей силой и мощью своего пролетарского гнева.

А.И. Гучков, который привез манифест Николая II в Петроград, был встречен разъяренными рабочими, желавшими «уничтожить акт». На чей-то недоуменный вопрос: «Зачем?» – последовал ответ, что рабочие «желают низложить царя […] отречения им мало»[146]. Едва высвободившись из рук схвативших его пролетариев, Гучков прибыл в Думу, где коллеги учинили ему самый строгий допрос по поводу визита в Псков. Оправдывая свое согласие на отречение царя в пользу брата, а не сына, что было нарушением поручения Временного комитета Думы, Александр Иванович утверждал, что «хотел увезти с собой во что бы то ни стало хоть какой-нибудь готовый акт отречения – и не хотел настаивать»[147]. «Надо было брать, что дают»[148], – объяснял он своим критикам. Увиливая от неудобных вопросов, Гучков тщетно пытался «затушевать» факт подписания Николаем II, уже после отречения, указа о назначении князя Г.Е. Львова председателем Совета министров. Впоследствии П.Н. Милюков досадовал, что, «не имея под руками текста манифеста императора Павла о престолонаследии, мы не сообразили тогда, что самый акт царя был незаконен. Он мог отречься за себя, но не имел права отрекаться за сына»[149]. Вероятно, Павел Николаевич полагал, что в этом случае можно было привести акт в соответствие с имевшимся законодательством или заменить его иным документом.

Давно покинув политическую сцену, Милюков высказывал подозрения в том, что Николай II преднамеренно нарушил Основные законы Российской империи, дабы иметь возможность вернуть себе престол путем отмены своего юридически ничтожного манифеста об отречении. На эту мысль вождя кадетов навел великий князь Сергей Михайлович, говоривший ему вскоре после переворота, что «все великие князья сразу поняли незаконность акта императора». Позднее Милюков выстроил целую конспирологическую версию. «Если так, – рассуждал он, – то, надо думать, закон о престолонаследии был хорошо известен и венценосцу. Неизбежный вывод отсюда – что, заменяя сына братом, царь понимал, что делал. Он ссылался на свои отеческие чувства – и этим даже растрогал делегатов (Гучкова и Шульгина. – В.В.). Но эти же отеческие чувства руководили царской четой в их намерении сохранить престол для сына в неизменном виде»[150]. А в качестве доказательства Милюков приводил фразу из письма императрицы Александры Федоровны Николаю II 3 марта 1917 г. «Я знаю, – говорилось в том письме, – что ты не мог подписать противного тому, в чем ты клялся на своей коронации. Мы в совершенстве знаем друг друга, нам не нужно слов, и, клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу твоего царства. Ты спас царство своего сына, и страну, и свою святую чистоту, и [Иуда Рузский] ты будешь коронован самим Богом на этой земле, в своей стране»[151]. Эмоциональные суждения и переживания женщины, лишившейся власти и с ужасом наблюдавшей постигшую царское семейство катастрофу, бывший лидер бывшей кадетской партии истолковывал как коварный расчет императорской четы. «И в письмах императрицы, – продолжал он, – имеется место, где царица одобряет решение царя, как способ – не изменить обету, данному при короновании. Сопоставляя все это, нельзя не прийти к выводу, что Николай II здесь хитрил, как он хитрил, давая октябрьский (1905 г. – В.В.) манифест. Пройдут тяжелые дни, потом все успокоится, и тогда можно будет взять данное обещание обратно. Недаром же Распутин обещал сыну благополучное царствование…»[152].

Но, увы, Милюков прошел мимо другого письма императрицы к мужу – от 4 марта 1917 г., где она, отрезанная с семьей от мира и довольствующаяся слухами [о «революции в Германии», об убийстве Вильгельма II и т. п.], комментирует весть об отречении мужа в пользу Михаила Александровича: «Только сегодня утром мы узнали, что все передано М[ише], и Бэби (цесаревич Алексей. – В.В.) теперь в безопасности – какое облегчение!»[153]. Эта фраза не оставляет камня на камне от милюковской конспирологии. Александра Федоровна искренне радовалась грядущему, как казалось, воцарению «Михаила Второго», которое могло бы избавить ее «Бэби» от смертельных угроз русской смуты.