теперь в летнем душе я терла ей спину, а она, стесняясь, просила:

– Не смотри на меня, старуху с обвисшей кожей!

На что я ей отвечала:

– Ты у меня такая стройная, мне бы твою фигурку!

И она, приободренная, начинала улыбаться.

От нее я слышала то же самое, всегда:

– Какая ты у меня красавица, умница!

А уж как она нахваливала мои кулинарные способности:

– Только на даче и поесть! Как в ресторане! Ну, дочка, ты нас закормила – год вспоминать будем!

И я, правда, старалась всегда любимую мамочку чем-то порадовать, не за похвалы, конечно, а от всего сердца! Теперь меня нахваливает папа.

Как можно забыть долгие сидения большой семьи у вечернего костра, когда смотришь на мерцающее, с кусающими друг друга языками, завораживающее пламя и невольно думаешь о чем-то сокровенном? Разве не огонь на заре человечества собрал людей вокруг себя, и делает это по сей день, отрешая от суетного и обращая к вечному?

В мамины времена у костра сидели в телогрейках, в старых пальто умерших родственников, нахлобучив на голову каждый свое гнездо. Чучела, да и только. Как-то, посмотрев на горящие сложенные неумехами-женщинами в навал бревна и живописное окружение, я сказала:

– Кладка называется «бомжи греются».

Часто, глядя на устланные большими квадратами покрашенного оргалита потолки, на стенные панно из косо уложенного горбыля и фигурные вырезы каждой соединяющей дощечки, я удивляюсь, – как можно было из говенного строительного материала сотворить такую красоту? И думаю о Васе, плотнике-краснодеревце, самородке, выброшенном на обочину жизни сразу после рождения и до самой смерти пытавшемуся пробиться к человеческому существованию.

Помню строительное общежитие на первом этаже, где жила наша школьная подружка Катя и ее младший брат Вася со своей безмужней матерью-маляром. Вечерами женщины-маляры пили водку с мужчинами, и мы частенько подглядывали за этим в незашторенные окна. Кате каким-то образом удалось пройти через ад и не упасть на самое дно, не ожесточиться, стать женой, матерью, бабушкой. У Васи бы тоже получилось, – если бы не вредные привычки, болезненное самолюбие и бестолковая горячность. К концу своей жизни он оказался не нужным никому. С его-то золотыми руками.

Васи нет, а память о нем хранят многие дачные дома. Васина работа в свое время и папу вдохновила на внешнюю отделку дома, ничуть не уступающую внутренней. Мой муж, тоже хороший плотник, ревниво обижается, когда я с восхищением говорю о Васе, и все время предлагает кардинально что-нибудь переделать. Зачем латать старый заваливающийся дом, уничтожая воспоминания о Васе?

Игорь Маслов, корреспондент «Новой газеты», непременно написал бы с моей подачи о Васе очерк – если бы Вася был жив. Это его тема: чудаки-философы, перекати-поле. Где он их откапывает? Как только муж кидает мне газету, я сразу ее просматриваю, выискивая маленькую фотографию улыбающегося молодого человека с высоким лбом. Если нахожу, – настроение мгновенно подпрыгивает в предвкушении получения порции любви, потому что любит Игорь Маслов людей, удивляется их красоте, мудрости, непривязанности к комфорту. Его талантливо написанные очерки изливают доброту и юмор. У меня так не получится. А Вася заслужил.

Сестра мне рассказала об очень симпатичной черте Васиной непутевой натуры. Работа у Васи была только в летний сезон. Как появлялись деньги, он по-барски начинал сорить ими и ездить на такси.

Хотелось бы, чтобы Васю помнил и мой младший сын. Сережа очень уважал Васю и ходил к нему в гости, т.е. в дачный дом, где он временно жил и работал. И Вася всегда угощал Сережу, то чаем с печеньем, то макаронами по-флотски, а, главное, на равных, без сюсюканий, общался с ним.

Пустующий дом быстро приходит в негодность. Стоит недалеко от нашей дачи такой дом, с запущенным участком и развалившимся забором. Редко наезжающие наследники еще не переделали его на современный лад, не насадили газон и не закрылись от прохожих профлистом.

Жил в этом доме «Федор» – так звал его папа и все мы за глаза. «Федор», фронтовик и горный инженер, был в хорошем смысле «кулаком». Земля определяла смысл и содержание его жизни. Я очень его уважала, особенно после того, как узнала поближе. Жена «Федора», хирург, много лет проработавшая в больнице, а затем в поликлинике заведующей хирургическим отделением, была мужу подстать. Благодаря природной хватке, связям и трудолюбию им удалось построить лучшую в кооперативе дачу с завезенным унавоженным черноземом в метр толщиной и ирригационной системой.

Когда жена умерла, «Федор» работал на земле со старшим братом, который приезжал с Украины на лето помогать инвалиду войны. Трудились два старика от рассвета до заката: на законных шести сотках и на дополнительных трех сотках земли за пределами кооператива, где они нелегально выращивали картошку. Расстаться с картофельным полем «Федору» пришлось после смерти брата.

Вдоль дорожки на кухню и около крылечка «Федор» высаживал радующие все лето глаз цветы. Но главным приложением его сил был знаменитый огород. Он страшно возмущался цветочными излишествами дачниц:

– Что это такое! Насадили одни цветочки и возятся с ними целый день! Тьфу! Надо меру знать. Земля должна родить (в его понимании это значило – кормить).

Все высказывания «Федора» были категоричными.

– Что меня больше всего поражало, когда пришлось жить в русской деревне, – так это щи. Каждый день щи с кислой капустой! Пустые – одна вода. Тьфу! То ли дело наш украинский борщ! Ложка стоит!

Кроме борща из супов «Федор» ничего больше не признавал. А вторые блюда были разнообразными и всегда вкусными.

У одинокого и гостеприимного «Федора» периодически собиралась стариковская компания. Два кандидата наук, заведующий отделом, сотрудник министерства, рабочий и сам «Федор». Что, кроме соседства, объединяло таких разных людей? Причастность к Горному делу, возраст, вдовство и пристрастие к спиртному. Из-за глуховатости «Федора» стариков было слышно на всю округу. Каждый раз хозяин, уже клюющий носом, не церемонясь с припозднившимися гостями, прерывал веселое застолье:

– Все. Уходите – мне спать пора.

Внешняя резкость неотесанной натуры «Федора» скрывала безграничную нежность, которая обнаруживалась во время его общения с животными. Своих собак он любил, как Герасим Му-Му. Сначала умного Бима, которого он заботливо стриг неровными гребешками, потом глупую преданную Ветку, разделившую с ним одиночество последних лет. Возьмет Ветку за уши, уткнет свой нос в собачий и начинает переменившимся ласковым голосом журить:

– Ну, как тебе не стыдно! Куда опять убежала? У дедушки ноги больные. Зову-зову, а она по чужим компостам шастает. Помойная собака! Я разве не кормлю тебя? Ух, ты, моя дурында! Что с тобой будет, когда дедушка умрет? Только это меня и волнует…

В