class="p">But in the frightened heart of me?

Ветвь апельсина смотрит в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

В какой-то вечер, с этим схожий,

Она пройдет зенит свой тоже

И канет в ночь, и вновь начнет

История круговорот.

И будет ствол еще годами

Вступать с жарой и холодами

Все в ту же сделку, а затем

На землю ляжет, тих и нем.

А после дерево другое,

Зеленое и золотое,

Шатром листвы укроет вновь

Земную, грязную, любовь.

И смотрит ветвь с плодами в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

О, сердце робкое, ужели

Не выучилось ты доселе

Отваге тихой и простой

У этой ветви золотой?

Приезжая на дачу, я первым делом привожу в порядок крыльцо. Здесь я буду заниматься с внучкой математикой, русским и английским, играть в «Эрудит», пить чай в дождливую погоду. Здесь я буду каждый день смотреть сквозь листья дикого винограда на заходящее солнце. «Она, безмолвие храня, следит за угасаньем дня». И всегда дальше: «В какой-то вечер, с этим схожий, она пройдет зенит свой тоже…». Как перевалило за шестьдесят, все мои мысли вышивают по канве этого стихотворения.

«И будет ствол еще годами вступать с жарой и холодами все в ту же сделку, а затем…». А что «затем»? Куда денутся мои чувства, мои мысли? Кто-нибудь, живущий на земле после меня, уловит их? И почему это меня так волнует? Может быть, Пастернак именно об этом писал:

Были темны спальни. Мчались мысли.

И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Или Мандельштам:

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

И как пройти страшную бездну примирения со смертью не в будущем, когда-то, а сейчас, у последней черты, не аскету-святому, а простому, частному, слабому человеку, пусть и искренне верующему в Бога, в Рай и Ад, много читавшему Святых Отцов и даже религиозных философов?

Ну вот, наконец-то и я добралась до «общего места», где задают «последние вопросы», на которые пока ни наука, ни мировые религии не дали успокаивающего ответа.

Похоже, дамочка вся в сомнениях и о «личном бессмертии» решила порассуждать, скажете вы…

Нет – не порассуждать. Осенью была репетиция. Старший сын Женя, пока атеист, пытаясь успокоить и поддержать меня, изложил свой цельный бескомпромиссный отважный взгляд на смерть, в котором я опознала мудрость незнакомого ему стихотворения.

Как много надо изменить в своей жизни, чтоб я за нее так не цеплялась…

***

Мимо крыльца, чеканя шаг, протопал на ночную вахту Мурзик и уселся около кухни в конце бетонной дорожки. Вытянулся в струнку – высматривает своих. Жалко его, потому что в ночные игры местные коты кастрированного Мурзика не приглашают. Суровые законы животного мира посильнее человеческого увещевания «насильно мил не будешь» и предупреждения «не лезь на рожон». Часто под утро Мурзик приходит порванным, а потом почти весь день спит. Но не он выбрал себе такую судьбу, поэтому к жалости всегда примешивается чувство вины. Вся его жизнь вызывает уважение – несмотря на потерю котовского достоинства, он отличный друг, сторож, боец и охотник.

Любят Мурзика только люди, за его добродушный нрав, за то, что он спасает кооператив от нашествия медведок, мышей, кротов и змей. Ловит он их в основном на чужих участках и сразу, еще живых, приносит на веранду и кладет мне в ноги, – чтоб я его похвалила. В эти моменты я ощущаю себя самым несчастным человеком на свете. Недавно от Петровых притащил шипящую гадюку. В голове промелькнуло: все, это конец. Забыв о больных ногах, я мгновенно запрыгнула на диван, как в кадрах запущенной в обратном направлении кинопленки, и стала дико кричать:

– Брысь! Брысь!

Ошарашенный непривычным криком Мурзик схватил свою жертву за голову и в испуге выбежал на улицу, а у меня на время пропал голос.

Когда есть зрители, наш с Мурзиком театр двух актеров вызывает бурный смех.

Трупики грызунов или то, что от них остается, муж с обреченным видом закапывает на образовавшемся благодаря коту-охотнику кладбище.

Да, Мурзик, пора спать. Но ты ведь прекрасно знаешь, что уснуть сразу ваше животное сообщество мне не даст. Сначала отлаются все до одной собаки, потом начнется активная фаза жизни жабьего семейства, поселившегося под домом. Чуть позже прямо под окном завоют мерзкими голосами коты. Тут уж ни снотворное, ни беруши не помогут. И кинуть в них нечем. Не так давно уже в полной тишине начинала «петь» самодельная кровать, – это невидимые жучки изнутри поедали с музыкальным писком свежую древесину.

В разгар лета, когда дача наполняется домочадцами, каждую ночь я слушаю то хрюканье мужа, закатившегося в устойчивое положение «лежа на спине», то пыточное скрежетание зубов внучки. Если внучка лежит со мной, она во сне кладет на меня свои длинные ноги, несмотря на то, что кровать рассчитана на троих. То вдруг под чьей-нибудь рукой завопит ее мягкая игрушка, лежащая между подушками: «Я люблю тебя, ты хороший». Смотрю под эти ночные звуки на освещенные луной раскинутые в неестественных положениях от жары тела, задрапированные простынями и напоминающие павших античных воинов с картин Давида, и счастливым голосом произношу: «Куда я попала»?

Одно время приноровилась засыпать под тихий звук приемничка, настроенного на волну «Ночного радиочтения». Но это не устроило мужа:

– Давай выключай! Бу-бу-бу, бу-бу-бу…

Мы с внучкой тут же засмеялись, а потом она при каждом новом человеке просила:

– Бабушка, расскажи, как дедушка ночью говорил: бу-бу-бу.

Завтра чуть свет соловьи разбудят, а потом к ним присоединится дятел, который повадился из прикрепленной к крыльцу антенны пищу себе извлекать. Долбит, как будто по твоей голове. Иногда, по глупости надеясь еще поспать, выпрыгиваю в ночной рубашке на крыльцо и стучу шваброй по антенне с устрашающим «кыш». Когда был жив «Федор», в шесть часов утра весь кооператив слушал гимн страны и лай выпущенной на свободу глупой Ветки. Проснешься – и лежишь неподвижно, как Ленин в Мавзолее, чтоб внучку скрип кровати не разбудил. Только Ленин не слышит, как птицы надрываются.

Грачи улетели

Отец уже давно жил один. Аллергия дочери на изнурительные с ним споры, старые неразрешенные обиды, обоюдная уверенность в своей правоте, нехристианское чувство морального превосходства у дочери и противостоящее ему желание отца постоянно доказывать состоятельность своей жизни, – все это на расстоянии не проявлялось и хоронилось до поры до