Барон скулил побитой собакой и корчился под дверью всю ночь. Каленым железом выжигало его всего, липким потом умывало. Что он там делает с нею? Смотрит на нее?

Трогает? Руки ее голые берет в свои, на грудь травы кладет? Рид Милосердный, а вдруг!.. Пощады, пощады! Голова горела, хиною время травило, волоклось глиною. Мужчина! Рядом с ней! Барон, затаив дыхание, слушал и слушал, что же творится там, в святая святых, в его храме. В аду его.

Столько раз порывался открыть дверь да глянуть, что же там деется, но так и остался на коленях, вцепившись в кованое кольцо. Ревность-то – Тикк и есть, сам. Когда ничего своего совсем, а всё – жалко, что умри, земля, а мне отдай. «Кто этот человек?! Откуда он? Что он задумал? – визжала-надрывалась злобная тварь в бароне, в самом его нутре. – Надули тебя, дурак! Владеет тот знахарь женой твоей, в шаге одном владеет, твое забирает, а ты сиди себе, рога полируй, слюни пускай!»

Впилась эта бестия барону ржавыми зубами в грудь, и взвыл барон в голос. А Тикк-то прямо лицом его в дверь тычет да пихает – открой дверь, убей колдуна, и падаль эту, королевишну, прокляни за все муки свои, пусть сдохнет скорее…

И вот тут-то барон и притих: последние слова вслух выкрикнул – и полумертвый сделался от того, что сам же и сказал. Шатаясь, поднялся на ноги, сделал несколько шагов прочь от проклятой двери, упал и заплакал. Страшно, горько, дико. А потом слезы прошли, и барон забылся.

Очнулся, когда утро уже холмы облизало. Барон сел, потом встал, собрал прошлую ночь из обломков, ад все пальцы до крови исколол. Дверь в спальню жены его нараспашку, тишина такая, что и в снегу с головой не услышишь. Барон вошел в комнату, и так ему легко сделалось, что испугался он. Пустая спальня-то.

Мы подошли к мастерской. Я никогда не нашла бы дорогу назад: Сугэн заговорил меня, еле выплыла из его сказа.

– Медар Сугэн, пожалуйста, расскажите же, куда подевалась баронесса? И что стало с бароном?

Мой вопрос словно вернул Сугэна из далекого далека.

– Барон нашел на подушке письмо. Строчка-другая-третья, баронессою писано, что дескать, волею Рида и с помощью «сущности света, неописуемой, сияющей» она смогла не только встать на ноги и одеться, но и получила от сущности сей наставления, что делать далее. Баронесса отправляется, как велено ей, в уединенный замок где-то в Западной Доле, совсем рядом с морем, где примут ее в гостях у некой герцогини. Имен баронесса не поминала. Быть может, боясь погони, а может, сама и не знала просто. В конце записки коротко: «Прощать не за что, люблю» – и инициалы.

Тикк с ними, с днями да неделями, какие барон провел один на всем белом свете. Скажу только, что прошло сколько-то, и поместье он продал, людей своих распустил. А сам отправился на поиски «сущности света, неописуемой, сияющей».

Много стылых бестелесных месяцев искал барон лекаря в синем, ни имени его не знал, ни званья, а дорогу к той сторожке позабыл тогда же, ночью. И вот, оборванный да хворый, ум весь рассеяв по худым карманам, забрел в одну таверну на перекрестке старых деррийских дорог, «Нищий и еретик». Нехорошее место, не благословенное – так говорили о нем Святые Братья, и местные богобоязненные обходили его стороной. А кабак-то древний, теперь мало таких сыщешь, и мало где играют такую музыку, как здесь, чтоб плясали даже ветхие старики, которые и эль-то свой без чужой помощи допить не могут. Почти засыпая над кружкой темного, филином полуночным скользя над обрывами пьяного сна, барон увидел, как из дальнего угла поднялся и направился к выходу человек в темно-синем плаще.

«А ну стой! – крикнул барон, сорвался с места, полетел через два стула кувырком по полу прямо к ногам знакомого незнакомца. – Ты лекарь будешь? Тот самый? Я тебя везде ищу. – И вдруг странные чужие слова сорвались еле слышно с его губ: – Позови меня к себе. Я пустой теперь». – И голову в опилки уронил и стал ждать, что ему скажут, но уже решил сам, что не отвяжется ни за что. Пусть убьет его, раз так. Или пусть сделает, чтоб барон забыл себя совсем. Но человек присел рядом на корточки и всего пару слов и молвил – тихо, на непонятном барону языке: «Сулаэ фаэтар». И барон тот голос признал сразу.

Я, затаив дыхание, ловила последние крохи преломленного со мной быль-хлеба. Но слепой сказитель молчал. И пока он молчал, я вспоминала, что это значит – «сулаэ фаэтар».

– Вот мы и дошли, красавица, – улыбнулся Сугэн, и тишина между нами развеялась, как неясный дневной сон. Он пропустил меня внутрь и, не сказав ни слова, прикрыл за мной дверь.

Райва уже плыла мне навстречу из глубины мастерской, заставленной подрамниками, тянула ко мне ладони. Взяла за пальцы.

– Добро пожаловать, меда Ирма. Было отчаялась увидеть вас – старик Сугэн наверняка заговорил вас до смерти. – Я слушала Райву, и меня вдруг озарило: голос каждого человека в замке был словно отдельным существом, так много в них было живого и плотного. Их бы слушать и слушать – про что угодно. Никогда прежде людские голоса не казались мне отдельной музыкой. Так, передай масло, запряги лошадь, поцелуй папу. Болтовня. Ну стихи еще. А тут…

– Нет, напротив – я благодарна медару за опеку. И за его рассказ тоже. – Я все никак не могла выбраться из наваждения.

– Вот и чудно. Проходите, осматривайтесь, а я, если позволите, пока продолжу.

Я с удовольствием сделала, как прошено. Под мастерскую отвели довольно просторную залу, неяркий свет пасмурного дня серебрил холсты во множестве – неразборчивые наброски и готовые картины, – аккуратные стопки нарезанной крупными кусками бумаги, горки линялой ветоши, литые толстые стаканы из разноцветного стекла, а в них кисти всех видов и размеров. На старинной дубовой стойке, заляпанной суриком, высились сложенные одна поверх другой деревянные коробки с пигментами, а рядом – два раскупоренных флакона: с ядовито-зеленой и огненно-оранжевой краской. Пахло клеем и сырой известкой. Здесь, похоже, дневали и ночевали, воздух рябил жизнью и скипидаром.

Присев над кипой бумажных клочков, на которых кто-то смешивал краски, я разглядела в разноцветных пятнах, нанесенных будто без всякого умысла, птиц, рыб, цветы, штандарты и шутовские колпаки. Мутное солнце успело слегка повернуть голову, пока я упивалась игрой цвета, крутила так и эдак подмалевки – и вдруг наткнулась на чýдную картинку, испещренную крошечными бабочками всевозможных оттенков. Они сновали по листу меж бесформенных клякс, то спасаясь от потеков, то ныряя в разливы краски. Сама не знаю, почему, я сложила листок втрое и спрятала в рукав: позже спрошу у Райвы, кто тут такой страстный любитель этих оживших бликов.

Райва меж тем увлеченно возилась у дальней стены. Я приблизилась. Фея цветов, не оборачиваясь, проговорила:

– Хотите поглядеть?

Она отступила на шаг, и моим глазам открылся водяной каскад. Он словно бил прямо из стены. Над бурным потоком роились брызги, и лазоревая птичка висела в нескольких пальцах над безмолвно кипящей водой. Как птица Анбе! Неожиданная, будто бы случайная связь между истекшей ночью и живым днем обрадовала меня – чудо простого совпадения. Нарисованная вода рвалась из плоскости в пространство, и мне захотелось смочить руки в этой недвижной струе.