– Медар, драгоценная Ирма, неужели вы действительно так же беспамятны, сколь и невнимательны? Ваша лошадь ждет вас не дождется.

С этими словами он протянул мне рисунок. Я потянулась к нему чистой рукой – вот заберу свой листочек, а затем найду повод спровадить вамейна из мастерской: у меня рядом с Шальмо все еще отрастали иглы, как у ежа, а я была не в настроении вспоминать рекомендации Герцога. Мне рисовать надо! И все же страсть как хотелось наступать на ту же мотыгу. Но терзатель моего терпения в последний момент отвел руку, и я ущипнула пальцами пустоту.

– Э нет, меда Ирма. За невнимательность в этом замке вас полагается проучить. И я, кажется, знаю как.

Ну вот, я опять не успела. Раздражение успело схватить меня за запястья и впиться в уши, а на языке проступили нехорошие остроты. Я на время забыла про Шальмо и сосредоточилась на том, чтобы все-таки на этот раз не оплошать – и потом не получить от Герцога реприманд. Шальмо же, пока я, стиснув зубы, возилась внутри со своим личным тикком, неотрывно следил за моим лицом. Казалось, он не только одежду с меня снял, но и кожу. Так смотрят лекари на своих больных.

– Хм. Мой предыдущий урок, очевидно, пошел вам на пользу, меда Ирма. – Шальмо прекратил говорить, перешел на мысли, а сам незаметно придвинулся ближе. – Самое время усвоить следующий. Соберитесь, меда Ирма.

Вдруг он шагнул ко мне, я перестала видеть его лицо и ткнулась носом ему в грудину. Он дохнул на меня миндалем, и мне мгновенно стало очень, очень жарко. Воздух сделался тугой и неповоротливый и будто стиснул меня со всех сторон.

Тяжелые горячие ладони прижгли мне спину и затылок, трясинные объятия вобрали в себя целиком. Вырваться! Надо вырваться! Вот чего требовало что-то очень старое во мне, и я его, как себя, не знала, хотя видела много раз. Но возник и второй голос, неведомый мне совсем, ни прежде, ни тогда: Прижаться! Слиться! Я напряглась, выгнула спину, уперлась руками в широченную грудь, оставляя на ней, где-то там, где сердце, пурпурный – фиолетовый на голубом – отпечаток пятерни. Без толку: Шальмо объятий не разжал. Ему удавалось, не делая больно, обездвижить меня совершенно.

– Нет, не так, меда Ирма, – прошептал Шальмо мне в самое ухо. – Сопротивляться вас научили, равно как и подчиняться из-под палки. Самое время научиться другому – быть как вода и струиться.

С громадным трудом я попыталась понять, что он говорит. Я перестала толкаться и воевать, обмякла у него на руках и вслушалась в его тело… А дальше все получилось само. Я прижалась к нему еще сильнее, тут же почуяла, какое прекрасное, лучистое тепло от него идет в меня всю, как руки его делаются огромными и важными для меня, – и тут я резко сдала вниз и назад. Ни на что не рассчитывала и знала, что Шальмо в своем теле царствует и дольше, и гораздо умнее, чем я в своем, но нельзя было не попробовать. Я на свободе! Получилось. Шальмо потерял равновесие и осел на пол напротив меня.

Мы сидели против друг друга, дыша чаще спокойного. Шальмо протянул руку и взял меня за лодыжку. Не схватил, нет. Так смыкается зыбучий песок. По ноге вверх взметнулся беззвучный огонь. Я замерла, как зачарованный тапир в факельном круге. Шальмо еле заметно перебирал пальцами – так идет волнами рябь по шкуре сытого питона.

– Я все равно вас поймал.

Мне вдруг сделалось очень сонно – и невыносимо хорошо. И от этого – стыдно и странно. И начало жечь в неожиданных местах. Сама не заметила, как подвинулась ближе. Шальмо не шелохнулся, но я уловила, как скользнула было его ладонь чуть выше мне по ноге, но вмиг замерла, а потом разомкнулась и пала на пол рядом. Огонь довольно скоро угас, но мне по-прежнему хотелось лечь на спину и не шевелиться.

– Чудесно, меда Ирма. А теперь урок третий. Блаженство – управитель твой, но следует не забывать: любая радость и восторг любой – все смертны: к ним не надо привыкать. Вот ваша картинка, меда. Лошадь заждалась вас.

– Обессиленная, глухая, полая, онемевшими пальцами я взяла рисунок из его рук, Шальмо же встал и молча покинул мастерскую, неслышно прикрыв за собой дверь.

В оставшейся после Шальмо воронке тишины я сидела на полу и смотрела, не видя ничего, в окно – сквозь свет дня, сквозь деревья и беспорядочно толпившиеся в небе облака. Когда стихает громовая музыка, она забирает с собой все звуки, с затмением солнца разом умирают все краски, а есть, оказывается, такие касания, которые, увянув, забирают с собою и то место на теле, на котором отметились. Шальмо не нравился мне люто – потому что дразнил и презирал меня, потому что при нем я сама была нехороша и потому что он выставлял меня на посмешище перед теми, кто мне, напротив, нравился. Но хуже другое – он не нравился мне тем, что нравился.

За ужином я не знала, куда деть глаза. Мне казалось, что отпечатки рук Шальмо горят на мне даже через одежду. Но никто из учеников не выказал подозрительного любопытства, вамейн же вел себя как ни в чем не бывало, и я немного успокоилась. Сразу после ужина я поспешила к себе, более всего желая двумя или даже тремя разными способами записать этот день. Где-то в голове даже барахтался стишок.

Но стоило открыть дневник, как все слова ускакали по подоконнику во тьму. Я лежала навзничь, плескаясь в дремотных волнах каминного пламени, и прошедший день выгорал, грозясь оставить меня без всякой отчетливой памяти о себе. И уже паря над густой пустотой сна, я вдруг резко вернула себе себя. Каждая ворсинка ковра под пальцами, каждая складка платья, самый воздух, в меня и из меня, и свет, и тишина опознаны были, узнаны. И вкус сушеных слив, угощенье в конце ужина, опять возник в трубе гортани. И запахи краски и клея, которые умерли вместе с этим уже догоревшим днем, но их вспомнили ноздри.

Я совершенно проснулась, и карнавал притих, отдалился, но шум барабанов и ликование толпы всё неслись ко мне, и я праздновала этот день в цветах и запахах – и наяву запоминала его именно так, впервые. Почему раньше имела смыслы лишь хроника времени? Как вышло, что со мной до сих пор случалось что угодно, кроме того, что происходит сей миг? Как получилось, что лишь теперь меня ослепило пониманием: у жизни нет и не может быть иного счисления, кроме мгновений ока?

Стук в дверь я услышала, кажется, еще до того, как он раздался, но не в силах была сразу подняться с пола, а смогла только негромко крикнуть «Войдите!» В комнату ворвался юркий сквозняк из коридора, и рядом со мной сгустилась тень Ануджны. Легкая горячая ладонь легла мне на живот, и вновь пришла уже знакомая теперь волна жара.

– Вы так быстро ушли с ужина, меда Ирма. Я было решила, что вам нездоровится. Вот зашла проверить, все ли в порядке.

У Ануджны был интересный терпкий выговор, ее всегда было странновато, но приятно слушать, а сей миг, когда она вдруг оказалась так близко, так по-горячему рядом, я впивала ее голос не только на слух, но и животом – ее рука все еще задумчиво описывала петли по синему атласу моего платья. Я растерянно принимала эту нежданную ласку, не зная, как на нее ответить, как и о чем говорить. Мы молчали, я – собираясь с мыслями, она – мягко разглядывая меня, будто и взглядом гладила, будто все обыденно.