После каждых трех блюд официанты разносили узенькие рюмочки, в которых поверх льда был налит кальвадос, на один глоток, и лежал крошечный шарик яблочного сорбета. Таким образом обозначался краткий перерыв в еде – это называлось «нормандская дыра».

– Почему нормандская? – спросила Саша у своего жениха.

– Это французская традиция, делать такие перерывы. Моя мама из Франции, – ответил он. И добавил: – Она тоже вышла замуж в чужую страну.

И улыбнулся такой чудесной улыбкой, что Саша улыбнулась в ответ и поцеловала его.

После свадьбы молодые перебрались из тихого венского предместья, где Франц жил у родителей, а Саша – у знакомых, в центр города, сняли большую студию возле Нашмаркта – Саше нравилось, что это именно студия, состоящая из единственной, зато огромной комнаты, а не скучная квартира, – и зажили так, как можно было только мечтать.

Франц учился классической филологии в Венском университете. Ему было тридцать лет, и это было второе его образование, у него уже имелась степень магистра философии. Но философия – одно, а филология – другое. Еще он посещал лекции по искусствоведению.

Все это как-то очень подходило к жизни в Вене. Здесь хотелось учиться, хотелось заниматься искусством, здесь это было естественно. И счастье, что покойная бабушка оставила Францу в наследство капитал, на проценты от которого можно было все это себе позволить.

И вот они оба учились искусству, этому была подчинена вся их жизнь, так прекрасно устроенная в любимой квартире-студии, и обоим это нравилось.

Готовить Саша не умела. Но зря Нора и мама, пытаясь ее этому обучить, пугали когда-то, что кулинарная лень может разрушить ее будущую семейную жизнь. Францу нравилось все, что выходило из-под Сашиных рук, а она быстро поняла, что готовить в Вене – совсем другое дело, чем в Москве.

Не было никакой необходимости часами извлекать биомассу из облепленных грязью полугнилых овощей и из костей под названием «суповой набор» или если неохота с этим возиться, то тратить на еду неприлично большие деньги, как в Москве. Продукты в венских магазинах были дешевы, готовить из них было проще простого, а еще проще было сбегать утром на рынок Нашмаркт и купить к столу все самое свежее, только что привезенное с ферм, – сыр, ветчину, зелень, молоко, немыслимой вкусности паштеты и чего еще душа пожелает. Заодно полюбоваться, как величественно прогуливается между рядов, лично выбирая рыбу, шеф-повар лучшего венского ресторана.

Все это Саша и делала с немалым удовольствием. А Франц еще спрашивал обеспокоенно, не должен ли он помогать ей с приготовлением еды и с ведением домашнего хозяйства.

Саша не знала, считать его беспокойство заботой или зашкаливающей наивностью. Что он называет ведением хозяйства, если раз в неделю приходит им же нанятая помощница, убирает, стирает, гладит, относит вещи в химчистку и белье в прачечную, – было Саше непонятно. Но, может, это ей непонятно, а ему с его мимозными представлениями о быте кажется, будто его божественная жена страшно затруднена тем, что ставит на стол тарелки к завтраку, или складывает в специальную корзину вещи, предназначенные для химчистки, или украшает рождественскую елку.

Свое первое семейное Рождество они встречали не так, как принято в Европе, не с родителями и не вдвоем, а в шумной компании друзей. Затеяла такую встречу, разумеется, Саша, Францу и в голову бы не пришло подобное, но он принес вековую традицию в жертву своей любви, притом сделал это с той ласковой улыбкой, которую Саша так любила.

Ей нравилась богемная жизнь. Богемная жизнь Вены, утонченная в своем бурном течении, нравилась ей особенно. И почему она должна жертвовать удовольствиями этой жизни? Она работает с утра до ночи – берет уроки у лучших учителей, помогающих достичь певческого совершенства, и ее уже заметили, она дает уже концерты, и партия в «Тоске» уже становится близкой реальностью… Ради всего этого и так приходится во многом себе отказывать, так неужели и в Рождество не повеселиться с друзьями, а сидеть вместо этого с престарелыми родственниками, поедая какую-нибудь скучнейшую индейку, или что здесь принято поедать в праздник?

Компания подобралась разношерстная, вернее, разнонациональная. Русских не было, и Саша с удивлением поняла, что это ее печалит. Она жила в Вене больше года, совсем не скучала о соотечественниках, и с чего вдруг печаль по поводу их отсутствия? Непонятно.

Впрочем, эта мимолетная печаль улетучилась сразу же, как только пламенный испанец Хуан затеял танцевать фламенко. Он в пять минут обучил Сашу приемам этого огненного танца, и все признали, что они отличная пара – глаз не отведешь, и сам воспламеняешься, глядя на них.

Танцевали, пели, Хуан играл на гитаре – он был виртуозом, Саша не понимала даже, чему он собирается научиться в Вене, – зажигали бенгальские огни, снова танцевали, облитые веселым холодным огнем, пили чудесное белое домашнее вино, купленное Францем в Гринциге, знаменитом районе виноделов, где оно продавалось в розлив, потом уселись кружком на полу и снова пели, взявшись за руки, Франц с особенным удовольствием, потому что знал множество австрийских народных песен, и это было удивительно при его внешности утонченного венского интеллектуала, а может, и неудивительно – здесь это было как-то очень правильно и понятно…

Под утро все захотели проветриться и вышли на улицу. Стояла тишина, теплая и влажная, снега, конечно, не было и помину, но настроение рождественское было, и все умолкли, прислушиваясь к нему.

Рождественская звезда, сверкающий Веспер, неподвижно стояла рядом с церковным шпилем.

Дома, в Москве, Рождество вроде бы и не праздновали, но дед всегда играл в Сочельник польские церковные мелодии, которые, он рассказывал, его дед играл на органе в Кракове.

Дед умер год назад. Может быть, оттого, что Саша уехала из дому, она все время забывала о том, что он умер. Дед был частью Москвы, частью ее детства, он был даже не частью, а сутью Москвы и ее детства, как родители, как Люба с Киркой и Царем, и все это не могло исчезнуть от такой малости, как разлука или смерть.

Что-то в венском Рождестве было схожее, общее с дедовыми мелодиями. Саша чувствовала это так же, как чувствовала музыку – в себе и в пространстве.

Хуан, который шел рядом с нею позади всей компании, незаметно взял ее за руку. Пальцы у него были горячие, как будто он только что отнял их от гитарных струн, и страсть испанских мелодий звенела в его пальцах. Он приостановился – и вдруг быстро притянул Сашу к себе и поцеловал.

Голова у нее и так кружилась от вина, а поцелуй заставил ее закружиться еще сильнее. Бешеный темперамент чувствовался в его поцелуе так же, как во фламенко.

Поцелуй длился секунды три, не дольше, но Саша чуть сознание не потеряла. Она не ожидала такого сильного чувственного удара, не ожидала от себя такого возбуждения, и не ожидала по простой причине: от кого ей было ожидать подобного? Ее семейная жизнь была хороша во всех отношениях, но в постели… Во Франце была созерцательность, почти расслабленность, его темперамент никак нельзя было назвать бурным. Вообще-то Саша ничего не имела против – в этом был его шарм, за этими чертами цепочкой тянулись и другие, дорогие ей: ласковость, душевная тонкость, нежность. Но страстности, но чувственности в нем не было совсем, а раз так, то Саша и не ожидала их пережить. Как ей этого ожидать, раз в муже этого нет? Ожидать всего этого не с мужем ей и в голову не приходило, не так она была воспитана.