и у тебя тоже. Хочешь описать ей всю свою жизнь, день за днем. Хочешь сказать, что с радостью узнаешь о ней еще больше, вообще все. И что ты можешь и будешь ждать, что время не имеет для вас большого значения. Хочешь сказать, как сильно ты ее любишь, но снова наталкиваешься на невозможность, невыразимость, и поэтому берешь ее за подбородок и притягиваешь к себе для поцелуя. Надеешься, что она поймет.

В конце лета вы лежите рядом, положив руки друг другу на бедра. Сидите напротив в вагоне поезда, смотрите друг другу в глаза так, что можно подумать, будто вы уже никогда не оторвете взгляда. В такие мгновения время исчезает – прошлое, настоящее и будущее растворяются в теплоте прикосновений. Ни ты, ни она не хотите отрывать взгляда, но приходится, правда, ненадолго, ведь возвращение неизбежно.

Позже, когда вы лежите обнявшись, взгляд становится еще пристальнее – или не взгляд, а чувство, что время под его действием остановилось. Что там писал Кьеркегор о разнице между мигом и мгновением, о полноте времени? Не важно, вы в темноте, вы знаете друг друга так, что уже не забудете, так, что это кажется правильным.

В конце лета вы думаете, как это возможно – скучать по тому, с кем еще на расстались. Вокруг вас кипит жизнь, но вас она почти не касается. Прислонившись спиной к доске объявлений, обнимаешь ее руками, проводишь подбородком по мягким, коротко стриженным волосам. Вы в напряжении ждете объявления номера платформы, куда прибывает ее поезд, и в этот момент…

– Твой поезд, – говоришь ты.

– Мой поезд, – отвечает она.

Прощаясь, она целует тебя – одна нога на подножке вагона, другая на земле. Раздается свисток. Надо отойти от поезда, но ты не готов. У тебя еще не было любви на расстоянии, но и такой любви тоже не было. Хочется сказать ей и себе самому, что все будет в порядке и ничего не изменится, но ты ведь этого не знаешь. Все слишком быстро, снова раздается свисток, двери вагона закрываются. Ты сдерживаешь слезы, пока поезд не исчезает из виду, пока ты не сходишь, спотыкаясь, с платформы. Как будто лето было всего лишь сном, а теперь ты проснулся. Как будто вы оба бросились в омут с головой, но она вынырнула в другом месте. Как будто вы сформировали сустав только для того, чтобы он треснул, сломался. Ты еще не знал такой боли и не понимаешь, как ее описать. Она пугает. И все же ты знал, на что идешь. Ты знаешь, что любить значит не только плыть, но и тонуть. Знаешь, что любить – это значит быть целым и частью, суставом и трещиной, сердцем и костью. Истекать кровью и излечиваться. Быть в этом мире честным. Подпустить кого-то к своему бьющемуся сердцу, в кромешной тьме того, что внутри, и довериться чужим объятиям. Любить значит доверять, а доверять значит верить. Иначе нельзя. Ты знал, на что идешь, но как ужасно – возвращаться домой на метро и не знать, когда вы снова увидитесь.

– Теперь у меня есть где жить и…

– И?

– Когда ты приедешь?

– А уже можно?

Уже на следующей неделе ты готовишь завтрак у нее дома. Раннее утро, кухня частично погружена в тень Трона Артура, ломтики бекона шипят на сковородке. Вы любуетесь обрывистым краем горы, выдающимся, подобно выпяченной губе, и обсуждаете совместное восхождение.

– Такое типичное занятие для парочек, хотя какая разница, – говорит она, не в силах скрыть собственную радость.

Позже утром ты смотришься в зеркало – глаза налиты кровью – и спрашиваешь, нет ли у нее парацетамола.

– Я думала, у тебя не бывает похмелья, – отвечает она.

– Ой, отстань.

Вы гуляете по зеленым садам. Ускользающее лето витает над вами, а она рассказывает об этом эдинбургском сезоне, когда в городе совершенно другая атмосфера и в ней она может дышать. Странное выражение, думаешь ты: могу дышать, как будто кто-то разрешает или не разрешает тебе что-то совсем естественное, основу жизни. Значит, кто-то разрешает или не разрешает тебе жить. Вспоминаешь все случаи, когда ты не мог дышать, когда приходилось с усилием делать вдох, пытаясь преодолеть давление в левой части груди, пытаясь преодолеть давление необходимости не забывать дышать. Пытаясь преодолеть давление необходимости знать, как ты можешь дышать здесь.

– О чем задумался? – Ее глаза блестят при встрече с твоими. Ты мотаешь головой, распуская плетение мыслей.

По дороге в кино вы проходите мимо полицейской машины. К вам никто не пристает, но смотрят вслед. Этим действием подтверждается то, что вы и так уже знаете: ваши тела вам не принадлежат. Ты боишься, что их у вас отберут, и сильнее натягиваешь на голову спасающий от холода капюшон. Она ничего не говорит – молчаливый обмен взглядами, акт самосохранения – пока вы не останавливаетесь у ее дома, наблюдая за танцем собаки на лужайке, в свете софита луны.

Ночью тебе снится, будто о твоей смерти написали книгу, а твое имя упомянули только в примечаниях. Ты вскакиваешь, инстинктивно сжав ее ногу. Вы спите, прижавшись друг к другу, и она тихо стонет, почувствовав хватку. Эта тревога не первый раз нарушает твой сон, и ее образы, как и раньше, долго преследуют тебя днем. Часто ты переживаешь, что с тобой случится нечто подобное, и, пускай она обычно рядом, в страшный момент ее с тобой не окажется – поражает непримиримость потребности в ней с нежеланием, чтобы она это видела – а звонить при опасности будет некому. Интересно, что, если опасность уже началась и идет к своему пику? Доказательства: каждый день, несмотря на мощное телосложение, в тебя кто-то влепляется; охранники в магазинах ходят за тобой по пятам; тебя называют словами, которые к твоему имени даже отношения не имеют. Идем дальше: в твой адрес несутся шутки, намекающие на преступную деятельность и нехватку мозгов; кто-то явно желает присвоить слово, которое не смеет произнести в твоем присутствии, будто у тебя и так недостаточно отняли; как же выматывает, когда на тебя смотрят, но не видят…

Кендрик произнес: «Ха-ха, я обманул дурака, давай пять, я непробиваемый, неуязвимый для твоих выстрелов», – но слова эти пролетели мимо твоих ушей, затушевались инструментальной партией и харизмой любимого рэпера. Оглядываясь назад, лучше бы ты применил их к будущему, в котором живешь сейчас.

Фильм Барри Дженкинса «Если Бил-стрит могла бы заговорить» разбередил тебе душу[7]. Ты не плакал, только внутри кольнуло, когда в чужих