словах ты узнал себя, и все встало на свои места. Не плакал, когда скулы Фонни превратились в синяки, когда смертельно измученный парень сидел по одну сторону стекла, а Тиш – по другую, такая же измученная, вымотанная, прикрывающая рукой большой круглый живот с еще не родившимся ребенком. Не плакал, когда Фонни перешел границы и сорвался на Тиш, пытаясь объяснить все несчастья своего положения, но не найдя нужных слов. Страдания Тиш как следствие – ты слишком хорошо знаешь эту историю. Ты не плакал, когда она потянулась к нему и сказала: «Я понимаю, через что ты проходишь, и я с тобой, милый». Нет, ты не плакал, только внутри кольнуло, когда в чужих словах ты узнал себя и все встало на свои места. Если идти дальше, понимаешь: всеми движет любовь – это она тебе сказала – в разных проявлениях. Все человеческие поступки – молитвы, все люди в это верят. Порой это все, что остается, порой одной веры достаточно.

Кстати говоря, вспоминается сцена из «Ребят по соседству» Джона Синглтона, в которой Тре едет к своей девушке Брэнди, и его останавливает полиция. Обычное дело. Черный и белый полицейский велят Тре с его другом выйти из машины. Они валят парней на капот, а голосистый Тре пытается убедить полицейских, что они ничего не сделали. Он требовательно спрашивает черного офицера: «Почему ты это делаешь?» Искра зажигает уже давно тлеющий фитиль. Полицейский вытаскивает пистолет и упирает его в шею Тре. По щекам парня катятся слезы. Полицейский не отвечает, но действия говорят за него: «Потому что я могу это делать».

Когда Тре входит в гостиную Брэнди, она спрашивает, что случилось. Он говорит, ничего. Тре отвечает так, потому что жить для него значит постоянно извиняться, и часто извинение это выражается в недосказанности, а недосказанность – та же дискриминация. Он говорит, что устал. Что больше не может. Что он хочет… Нет таких слов, чтобы описать, чего он хочет. Он начинает бить кулаками воздух, чтобы выплеснуть эмоции. Надо объяснить. Его должны услышать. Бьет воздух, широко размахиваясь в надежде поймать это окружающее и давящее ощущение. Затем Тре подавленно рыдает. Он надеется, что от утешений Брэнди ему станет легче хотя бы немного, но слезы все еще катятся. Рыдания не прекращаются.

Но у нас все норм, правда, норм, все делают вид, что норм. Взаправду норм, пока…

– Где ты был? У тебя все хорошо? – спрашивает она.

– Да, отлично, – отвечаешь ты.

– Тебе не нужно притворяться, – говорит она. Берет тебя за руку и проводит пальцем по тыльной стороне ладони. – Поделись со мной. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо.

– И я хочу того же для тебя. – Вы в другой комнате, но у вас все по-прежнему. В окно струится приглушенный свет. На желтых стенах видны ваши тени, вы смеетесь. Трава на улице влажная, хотя дождя не было. Вам больше по нраву тепло, но вы любите дождь за его тихий шум. Последний день вы проводите, составляя план на ближайшее будущее, в то же время пытаясь быть в настоящем. Будто толкаете сизифов камень вверх по одному из эдинбургских холмов, но каждый раз у самой верхушки он срывается вниз.

Радуясь маленьким удовольствиям, вроде послеобеденных пирожных в постели, вы снова поймали свой ритм. Ты говоришь, эта песня напоминает мне о тебе: выразительные ударные, звук снэйра чуть раньше нужного, мелькание клавишных в паузах. В первый вечер после ее возвращения: ром, сидр, еще сидр, три укурка выпрашивают у вас травку, прекрасная импровизация музыкальной группы. Она попросила тебя описать ее запах, и ты смутился, потому что уже думал об этом и ответ буквально слетел у тебя с языка: сладкий, как цветущий сад. Не приторный, но достаточно сладкий, чтобы хотелось улыбаться. В тот вечер вы оба напились и стащили по бокалу из бара. Ты сказал, она заслуживает, чтобы ее любили так, как любишь ты, и она заплакала тихо, словно дождь.

– Ты где-то витаешь, – говорит она, возвращая тебя в настоящее. – Не закрывайся от меня.

23

Каждый раз когда она спрашивает, все ли в порядке, ты молча киваешь, стараясь убедить в этом и ее, и себя. Она переспрашивает: точно? Жить для тебя значит постоянно извиняться, и часто извинение это выражается в недосказанности, а недосказанность – та же дискриминация. Только здесь не надо бить кулаками воздух, лучше развести руками и честно признаться, что ты устал. Что ты больше не можешь. Что ты хочешь… Нет таких слов, чтобы описать, чего ты хочешь. Ты задыхаешься и хватаешь ртом воздух, а слезы катятся по щекам. Подавленно рыдаешь. Надо объяснить. Тебя должны услышать. Ты думаешь, что один в своей беде, пока не понимаешь, что она рядом. Ты надеешься, что от ее утешений станет легче, но только если ты ей доверишься. За это не нужно извиняться. И когда она спросит, как ты, не бойся открыть правду. К тому же она все поймет и без слов. В тени нет утешения. Дай услышать тебя и сам услышь ее. Верь. Высоси яд из раны, выплюнь его на землю. Позволь крови течь, пока поток не иссякнет. Смотри на заживающую рану, но не береди ее. Не прячь и не береди. В тени нет утешения. Дай ей услышать тебя и сам услышь ее. Верь.

Верить – значит выключить на ночь свет и быть спокойным, что тебя не убьют во сне. Это так очевидно, так смело. Дай имя вашей любви. Дай имя милым глупостям, которые вы шепчете друг другу ночью. Дай имя прекрасному трепету ее век в дневном сне. Что есть прекрасное? Хм. Уткнись в ее шею, прижмись к груди, ляг головой в объятие тонкой руки. Ты найдешь ее губы даже с закрытыми глазами. Нет ничего прочнее чувства. Скажи, что боишься разлуки. Скажи ей о том, в чем не всегда можешь признаться себе самому. Скажи ей, что любишь и знаешь, что стоит за этими словами. В темноте опиши божественный образ: изгибы ее длинных стройных ног и рук, кожа светится даже ночью; лицо расслаблено, глаза закрыты, губы подернуты легкой улыбкой, она мягко, довольно вздыхает; ее отзывчивое тело то напрягается, то расслабляется с каждым касанием, каждым поглаживанием вдоль изгиба спины. Позволь ей поцеловать твою слезу. Ты не знаешь, почему плачешь. Иногда любовь – это больно. Ты не грустишь, просто ты растерян. Смят, как самолет при крушении. Открой ей, что случилось тогда.

Вечерняя