– Ну не из резюме, наверное, – перебил ее директор. – Кто ж в резюме правду пишет?

– Я пишу… – фраза прозвучала с вызовом. Полина это поняла и смутилась еще больше.

Директор посмотрел ей прямо в лицо и улыбнулся: ровные зубы, загорелые морщинки у серых глаз – весь набор. Полина почувствовала, как наливаются краской ее скулы, и, отвернувшись, стала поправлять шарф на шее.

– Поймите, у меня не «Еврейское обозрение», у меня школа, – с родительской интонацией произнес директор. – Это школа в моем городе, это дети нашего города. Я сегодня все утро говорю банальности, – он усмехнулся. – Но моя школа – это будущее Данцига. И мне не безразлично, каким оно будет. Я лично отсюда никуда уезжать не собираюсь.

Он, разумеется, был прав, Полине стало неловко за выпад, пусть даже нечаянный, и она, шутя, сказала:

– Ну, выходит, мне рассказывать нечего, вы и так все про меня знаете.

– Ну, в общем – да, – совершенно серьезно ответил директор. И добавил: – Милый шарф, вам идет. Это шелк?

Когда Полина вернулась домой, ни фотографии, ни магнита на холодильнике не оказалось. Дверь в сад была приоткрыта. У нее заколотилось сердце, она закрыла дверь, дважды повернула замок. Зачем-то заглянула в холодильник, потом, перескакивая через две ступени, взбежала на второй этаж. Сразу заметила, что кто-то закрыл шкафную дверь: Полина отлично помнила, как, уходя, она обернулась и напоследок оглядела себя в зеркало. Из шкафа ничего не пропало. Растерянность и испуг постепенно сменились злостью.

– Извращенец. – Полина сжала кулаки. – Старый извращенец…

Сорвав с шеи шарф, бросила его на кровать, пестрая тряпица лениво сползла на пол. Скинула туфли, одна с грохотом улетела под кровать. Звонко шлепая пятками, сбежала на первый этаж, грохнув дверью, выскочила на крыльцо.

Старик-сосед на шум даже не обернулся, он покуривал на своем крыльце, покачиваясь в кресле-качалке. Кресло тонко стонало, повторяя одно и то же «у-у-и» снова и снова. Старика скрип явно не беспокоил, вокруг его головы сновала серебристая мошкара, а в углу на расстоянии вытянутой руки стояла ополовиненная бутыль бурбона.

«Так это ж кресло из моего сада!» – вдруг дошло до Полины, у нее затряслись руки от ярости, она резко крикнула:

– Эй, вы! – Ее лицо запылало, она почувствовала, что красна как рак. – Я к вам обращаюсь!

Старик качнулся вперед («у-и-и»), дотянулся до бурбона, качнулся назад («и-у-у»), откручивая винтовую пробку. Сделал несколько глотков, аккуратно завинтил бутылку и поставил на место в тень. Сочно затянулся и, прикрыв глаза, выпустил паровозную струю дыма вверх.

Полина стукнула кулаками по деревянным перилам.

– Вы! Там! – Голос сорвался на визг, Полина закашлялась, вполголоса выругалась. – Хам! Сволочь!

Старик сделал еще одну затяжку и ловко выщелкнул окурок на середину дороги, где он рассыпался крошечным фейерверком. Кресло запело: у-и-и, и-у-у. Полине показалось, что сосед ухмыляется.

– Как вы смеете? Я с вами разговариваю! Соизвольте хотя бы повернуться ко мне. – Она старалась говорить ниже, с угрожающими интонациями, но голос все равно получался визгливым. – У вас есть хоть малейшее представление о… – Она запнулась, пытаясь подобрать слова похлеще. Она перевела взгляд на кладбище – вдали среди серых камней бродила какая-то женщина в черной шляпе. Где-то едва слышно брехала собака. Неожиданно Полина почувствовала усталость и безразличие, она увидела происходящее со стороны: пьяного старика в скрипучем кресле, себя, орущую и пунцовую от злобы. Она молча повернулась и ушла в дом.

На кухне открыла до упора кран, вода загремела в сталь мойки; подождав с минуту, Полина подставила чашку. Сделала глоток, вода была теплая и ржавая. Она с отвращением выплеснула остатки в раковину. Подошла к холодильнику, потрогала дверь рукой, словно не доверяя глазам. Устало прошлась взад и вперед, повернула ключ и распахнула дверь в сад. Ее кресло, присыпанное круглыми листьями, похожими на мелкие монеты, стояло на месте.

Бледная и строгая, с прямой спиной, Полина покорно шагнула в распахнутую перед ней дверь, директор вошел следом. Она остановилась, оглядела класс и поняла, что пропала: это были не дети, за столами сидели вполне взрослые парни и девицы. Ей стало не по себе, она непроизвольно подалась обратно. Директор аккуратно прикрыл дверь, замок звонко щелкнул: трик-трак. Вот-так. Стало совсем тихо.

Они разглядывали ее с вялым любопытством, так львы после кормежки глядят на случайно попавшую к ним в вольер курицу – интерес, однако, не был вегетарианским. Сорок минут назад директор предупредил ее, мол, класс выпускной, переходный возраст – подростки, сами понимаете. Этого Полина не понимала, зато поняла, как чувствует себя шулер, пойманный с тузом в рукаве. Вспыхнула соблазнительная мысль – бежать, бежать прямо сейчас. Вспомнилась милая традиция: в южных штатах плутов и шарлатанов мазали дегтем и, обваляв в перьях, торжественно проносили по улицам города на шесте, а после бросали где-нибудь на окраине. Тут она услышала свое имя, вздрогнула и заставила себя улыбнуться.

– … окончила Колумбийский университет, одну из лучших школ Америки, – торжественно продолжил директор. – Русский язык знает, как родной. Ее бабушка в середине прошлого века бежала из большевистского ада в нашу свободную страну, бабушка научила свою внучку Полину любить русскую литературу.

Полину царапнул пафос и легкая историческая некорректность, но она, продолжая мучительно улыбаться, кивнула.

– Золотой век русской литературы вошел в фонд мировой культуры, сам Джереми Мак-Брайд считает этот период апофеозом, кульминацией мировой литературы в целом – ни до, ни после словесность не достигала такого накала.

Полина понятия не имела, кто такой Мак-Брайд, но полностью разделяла мнение этого господина.

– Что же особенного в русской литературе? – вопрос директор задал явно риторический, но очкастая русоволосая девица из среднего ряда тут же подняла руку.

– Чем русская литература отличается от немецкой, скажем, или французской, испанской или английской? – директор, улыбнувшись, кивнул очкастой выскочке, мол, я сам. Та разочарованно опустила руку. Полина брезгливо взглянула на нее, она со школы терпеть не могла этих подлиз-отличниц. Тем более таких смазливых.

– Нравственность и мораль, добро и зло, свет и тьма… – директор запнулся, – м-м…

– Преступление и наказание, – пискнул кто-то.

– Преступление и наказание, молодец, Крис, – поддержал директор.

– Война и мир! – не удержалась очкастая.

– Верно, Хильда! Моральный аспект войны, когда убийство своего ближнего, своего брата во Христе, может быть оправдано. Или не может? И что такое патриотизм? И как быть, когда надо выбирать между геройской смертью и позорной жизнью, между родиной и семьей, между…

– Женой и любовницей!