– Самми Адамс и моя трусость. Мне тогда показалось, что вокруг меня не меньше сотни акул, кровь привлекла всех окрестных тварей. Они кружили вокруг, пялясь своими мертвыми, как пуговицы, глазами. Я достал пистолет, начал стрелять в акул. Пули не причиняли им вреда, я считал выстрелы; когда остался последний патрон, я сунул ствол себе в рот.

Тед замолчал, поглядел Полине в глаза:

– Знаешь, я не смог нажать курок.

Он заморгал, отвернулся.

– Потом появился катер береговой охраны, ребята крошили акул из крупнокалиберного пулемета. Когда меня вытащили на палубу, нога болталась на сухожилии, из бока был выдран клок мяса, в руке я продолжал сжимать свой кольт. Самое забавное – в обойме не осталось ни одного патрона, я просто обсчитался. Так что даже если бы у меня хватило духу спустить курок… – Тед хмуро ухмыльнулся и покачал головой. – А через неделю в госпитале Лам Шон я услышал по радио Никсона, президент сказал, что война была ошибкой.

Старик помолчал, потом вдруг спохватился:

– Что ж ты, холера ясна, номера на фюзеляж лепишь? На крылья, на крылья надо!

Полина, охнув, попыталась отодрать, но клей уже намертво прилепил кусочки прозрачного целлофана к корпусу «Фантома».

В воскресенье Полина наконец собралась в церковь. Уходя, Полина заметила, что колготки поехали. Она уже решила плюнуть и остаться дома – больше всего хотелось забраться обратно в постель и продрыхнуть до полудня. Собрав остатки воли, она вернулась наверх и переоделась.

Служба уже началась, Полина, стараясь не шуметь, протиснулась в дверь. Орган между фразами вздыхал, словно страдал астмой, звуки в высоком регистре получались резкие, почти визгливые, но как только вступил хор, Полина перестала это замечать. Детские голоса, поначалу робкие, постепенно окрепли, зазвучали округло и нежно, перекликаясь с собственным эхом, они поднимались чуткими волнами и уплывали вверх. Полина подняла голову, сквозь витражи утренний свет разноцветными полосами врывался в собор, наполняя воздух мерцающим звоном.

Она устроилась сзади, рядом никого не было, прихожане прилежно заняли первые ряды. Опустившись на жесткую скамейку, она застыла, разглядывая желтые, синие и красные пятна, ползущие по каменным узорам дальней стены, по гипсовым ликам неизвестных святых, по складкам на их хитонах. Орган загудел басом, тугим и мощным, Полина ощутила звук низом живота, из хора вдруг выпорхнул прозрачный фальцет и, взлетев на невообразимую высоту, принялся плести хрустальные кружева: «Прими, Святый Отче, Всемогущий Вечный Боже, сию непорочную жертву, которую я, недостойный раб Твой, приношу Тебе за бесчисленные грехи мои…»

Голос, беззащитный и одинокий, парил где-то в высоте, подпираемый хрипатыми аккордами органа и гудящими басами хора. У Полины в горле встал ком, она непроизвольно всхлипнула.

– За грехи мои, – повторил хор, словно эхо от грозы прокатилось вдали.

– За грехи мои… – прошептала Полина, вытирая глаза ладонями. – За грехи…

Стало вдруг легко и горько, но, главное, бесконечно радостно, будто какая-то ложь, которая ее долго мучила, наконец раскрылась. Она ощутила стыд, но одновременно и свободу, она пыталась разобраться, что с ней творится, откуда этот восторг, пыталась не упустить какие-то нити, она чувствовала, что решение прячется совсем рядом.

На приделе, прямо над алтарным престолом, сияли золотом ковчеги и дароносицы, сакральные чаши, посередине стоял крест, но не распятие, а простой деревянный крест. Кто-то в долгих белых одеждах и островерхом капюшоне тихо вышел из ризницы, опустился перед престолом на одно колено. Сделав несколько крестных знамений, он легко поднялся, дошел до конца придела, взял большую книгу в сияющем окладе, поцеловал ее и раскрыл.

– Евангельскими изречениями да изгладятся наши прегрешения. – Сильный баритон перекрыл хор и орган, Полина с удивлением узнала голос школьного директора. Пропев Символ Веры, он снял парчовый покров с чаши, вознес хлеб. Музыка и пение оборвались, эхо испуганно шарахнулось меж стен и стихло.

– Непорочную жертву прими, – повторил Герхард Галль, Полина поразилась чистоте директорского баритона. – Всемогущий Вечный Боже, за грехи наши, бесчисленные и неоткупные. К доброте твоей уповаем, недостойные в раскаянье, омертвевшие в пороке. Святый Отче, прости нас, грешных, дай избавление.

Орган загудел, хор стройно запел: «Прости нас, грешных, дай избавление». Прихожане подхватили, громко и старательно, но вразброд, они с шумом опускались на колени, крестились, Полина тоже встала на колени и начала креститься, повторяя: «Прости нас, грешных, дай избавление». Кто-то, всхлипывая, зарыдал в голос. Герхард, с хмурым, бледным лицом, стоял перед престолом, белый и торжественный, он, протянув руки к пастве, держал чашу и хлеб.

Служба закончилась, мальчишки с серебряными подносами пошли по рядам собирать пожертвования. Полина, не стесняясь слез, вынула десятку, положила в ворох мятых купюр. Церковь наполнилась гулом приглушенных голосов, кашлем и сморканием, люди потянулись к выходу. Высокие двери распахнулись настежь, с улицы сразу потянуло стылой свежестью, а когда Полина вышла наружу, небо вдруг налилось серым и оттуда повалили крупные тяжелые снежинки. Полина, улыбаясь, подставила лицо, снежинки были похожи на холодный гусиный пух.

Вернувшись домой, она поднялась наверх. Села на кровать, не отрывая взгляд от окна, от беззвучно кружащего снега. Она боялась расплескать это внезапное чувство тихого счастья. Ей казалось, что неосторожный жест, громкий звук могут в два счета разрушить состояние странной гармонии, состоящей из душевного покоя и болезненной легкости, какая бывает после трудного выздоровления.

Чуть улыбаясь, Полина подумала, что разгадка оказалась на изумление проста: достаточно было выйти из круга и взглянуть на себя со стороны. Ведь порочность заключается именно в самом принципе, в том, что с младенчества нас приучают считать себя точкой отсчета, центром мироздания. «Я», наше эго является мерилом всего в этом мире, мы используем себя, как безупречный эталон; события, предметы, люди – все, абсолютно все получают оценку не сами по себе, а лишь исходя из того, насколько они удобны, интересны, добры по отношению к моему «Я». Ведь любое явление, не меняясь по сути, может стать из скверного восхитительным, стоит нам взглянуть на него под другим углом. И угол зрения всегда один и тот же – наш эгоизм.

Полина вспомнила про Библию в шкафу. Она достала книгу, открыла на Евангелии, стала листать. На некоторых страницах были карандашные пометки, фразы и целые абзацы были подчеркнуты, в одном месте карандаш порвал бумагу. Полина прочла подчеркнутое: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет».

На другой странице был обведен абзац:

«Истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную».