Достав из спортивной сумки свой дневник, Тира присела за стол, обуреваемая желанием писать, но не знала, с чего начать. Голова гудела от мыслей и страхов: что-то откроется в этой тишине и безмолвии? Девушка перевернула дневник, машинально отметив вытисненные на кожаной обложке цветочный логотип и надпись «Белый гибискус», и достала из кармана на внутренней стороне черно-белый снимок, который кочевал у нее из одного дневника в другой. Это единственная фотография ее родителей, в спешке захваченная Амарой при эвакуации и чудом сохранившаяся. За много лет снимок пожелтел и обтрепался по краям, поверхность покрылась паутиной мелких трещинок, словно и фотографию не пощадили возрастные немощи, но родители на ней навсегда остались молодыми.

Снимок был сделан на какой-то вечеринке – soirée, как любила говорить Амара. Французское слово резало слух своей неуместностью в их восьмом жилом корпусе и от этого запало Тире в память.

– О, какие soirée мы устраивали! – вспоминала вслух тетка, чисто, по-французски, произнося «суаре». – На одном суаре я впервые попробовала шампанское. Мне было двенадцать, и я думала, что шампанское делают из шампиньонов!

На запечатленном soirée Чаннара единственная одета в сампот памуанг – длинную вышитую шелковую юбку-саронг и традиционную короткую блузку с вырезом каре и тремя нитками жемчуга. Остальные гости наряжены на западный манер: дамы в черных платьях, ставших символом шестидесятых, а мужчины в костюмах и при галстуках. Молодая Чаннара, которая выглядит взрослее, искушеннее своих двадцати с небольшим лет благодаря своей уверенности, по мнению Тиры, воплощает парадокс образованной камбоджийской элиты того времени: идеологически прогрессивная, но консервативных традиций. Тира отметила корректную манеру матери держаться, ее самообладание и гордую осанку и по контрасту вспомнила надменную заносчивость другой образованной камбоджийки, фотографиями которой пестрели газеты: Иенг Тирит, бывший министр социального обеспечения в правительстве красных кхмеров, рядом с мужем, Иенгом Сари, и другими уцелевшими лидерами режима, которые пойдут под суд, если гипотетический трибунал когда-нибудь состоится. Тира гадала, пересекались ли когда-нибудь пути ее матери и этой Иенг Тирит, считала ли Чаннара себя марксисткой и коммунисткой? Если бы отец вернулся за пару недель до прихода к власти красных кхмеров, ушла бы Чаннара с ним? Тира помнила свою мать как обладательницу стальной, непреклонной решимости в отношении всего, во что она верила. На черно-белой фотографии, которую Тира сейчас держала в руках, молодая Чаннара глядела в камеру с суровостью, смягчавшейся только ее необыкновенной красотой.

Тира перевела взгляд на молодого человека рядом с матерью. Повернув голову – на снимке он получился в профиль, – отец с обожанием улыбается молодой супруге. Родители, счастливые, влюбленные (или Тире так казалось), в кругу друзей. Какой-то мужчина обнимает отца за плечи – так властно, что тот даже слегка теряет равновесие. Подошедшая сзади женщина шепчет что-то на ухо Чаннаре. Справа празднично одетые дети стоят полукругом, а в середине Амара держит ладони ковшиком, пряча бабочку или жука. Уже девочкой ее тетка умела собрать вокруг себя народ… Тира невольно заулыбалась, представив Амарин мягкий, но уверенный голос, объяснявший маленькой аудитории, как обращаться с деликатным существом, с хрупкой жизнью.

– А-ах, «Сангхум»… – вздыхала Амара со счастливой ностальгией, когда они вместе рассматривали этот снимок, будто название отеля способно воскресить довоенное время, когда Камбоджа не знала революции и геноцида, зато в ней существовало истинное «светское общество», процветали искусство и культура, а новомодные идеи подчеркивали прогрессивность и облегчали доступ в любой круг. – Ты должна хорошо учиться, лучше твоих одноклассников-американцев, – всякий раз добавляла Амара, словно продолжая разговор. – Твоя мать была права – образование стирает любые границы.

В роскошной обстановке на фотографии Тира ясно видела культивированную утонченность социальной среды, к которой принадлежали ее родители, живую атмосферу образованности, словно накрытую тусклым мутным слоем монохромной бумаги. Вглядываясь в снимок, Тира немного надеялась, что трещинки исчезнут и замершая сценка наполнится жизнью в ярких, насыщенных тропических красках.

Вот они возле мраморной террасы с колоннами, в которой Тира узнала дом своего детства.

– Mon rêve sur le précipice[6], – высокопарно говорил дедушка-полиглот, держа Тиру за крошечную ручонку, когда они гуляли по усадьбе. В его голосе всегда слышалась грусть, будто речь шла о давно утраченном. Дальний край огромного поместья, который дед прозвал Чранг Пич – «Бриллиантовой точкой», заканчивался у слияния трех главных рек Камбоджи – Меконга, Тонлесапа и Бассака. «Тысяча девятьсот шестьдесят второй?» – написала Амара на обратной стороне фотографии. Вопросительный знак карандашом, явно добавленный позднее, словно ставил под сомнение нестираемое утверждение, сделанное чернилами.

Если это шестьдесят второй, значит, здесь тетке семь лет – на тринадцать лет моложе матери, а дед только что вернулся из Вашингтона, отказавшись от поста старшего советника посольства Камбоджи в США. Он был le Conseiller, объяснила Амара, и пожизненно сохранил бы это звание, если бы не красные кхмеры.

Тетка утверждала, что плохо помнит первые семь лет жизни в Штатах и почему семья вдруг сорвалась на родину после столь долгого пребывания за границей, но Тира чувствовала – это не может быть правдой. Тетка должна как минимум догадываться, почему такой уважаемый, солидный чиновник вдруг оставил высокий пост в дипломатическом посольстве и увез семью в Пномпень.

Всякий раз, когда Тира заговаривала с Амарой о прошлом, осторожная беседа оказывалась усеяна загадочными «я не помню», что часто служило кодовым обозначением «я не хочу об этом говорить… по крайней мере, пока». Тира предполагала, что Амара, вспоминая свое первое пребывание в США, всякий раз задавалась вопросом: как повернулась бы жизнь, если бы семья не вернулась в Камбоджу. Ведь тогда все остались бы живы…

Опасность, как уже знала Тира, не в том, чтобы помнить, а в том, чтобы желать несбывшегося, хвататься за туманные возможности, которые множатся в еще более смутные вероятности. В реальности же ее дед, пламенный патриот и непоколебимый монархист, никогда не покинул бы свою страну в смутные времена: напротив, он вернулся, чтобы помочь восстановить порядок и стабильность.

Зная то, что она знает сейчас, Тира не сомневалась, что даже тогда, в начале шестидесятых, в эпоху расцвета студенческих демонстраций и лефтистской политики, когда подпольное движение росло числом и приобретало размах, политически дальновидный дед наверняка понимал, с какими трудностями придется столкнуться в будущем, какие разногласия и раскол ожидают его надежно охраняемый анклав привилегий и власти. Он не мог не знать о роли Чаннары в раскачивании лодки, о ее страстном увлечении левым движением, и воспользовался своим политическим весом и влиянием, чтобы остановить сползание Камбоджи в пропасть.