Précipice[7]. Ребенком Тира обожала это слово, даже не зная его значения. Таких слов в начальной школе не учили, даже в элитной «Эколь Миш», но благодаря стенаниям деда оно прочно засело в детской памяти. Целую жизнь и новую географию спустя Тира наткнулась на английский эквивалент précipice в старшей школе в углубленном курсе литературы и лишь тогда поняла, что дед говорил о них всех, о всей Камбодже, стране, оказавшейся на грани саморазрушения, сознательного самоубийства.

Монах зажег свечу на попиле, резном деревянном подсвечнике в форме листа баньяна, и жестом пригласил Раттанаков и их сына выйти вперед. Восемь старейшин, символизировавших четыре основных и четыре вспомогательных стороны света, окружили Макару. Они передавали зажженную свечу, чертили полумесяц над пламенем, прежде чем передать ее следующему, сплетая символический круг защиты вокруг мальчишки. Последней свечу получила медиум. Держа ее в одной руке, другой она открыла крышку глиняного сосуда и решительно задула пламя, отчего кудрявая струйка дыма потянулась к лицу Макары. Когда дымок защекотал ему ноздри, Макару сотряс приступ кашля, словно свидетельство того, что его дух действительно соединился с телом. От судорожного кашля вздрагивал жесткий от геля хохолок на затылке.

Старый Музыкант невольно улыбнулся, вспомнив Праму, который безуспешно усмирял вечно торчащие вихры с помощью кокосового масла. Колючие пряди принесли ему прозвище Кампрама («Дикобраз»), ироничное уменьшительное от его помпезного настоящего имени Прамаборисот – «Истинное чистое знание».

В последний раз Старый Музыкант видел друга туманным утром 1971 года, когда он, тогда еще Тунь, ждал его с дочерью возле своего «Ситроена» на набережной Сисовата. Прама уже вступил в Коммунистическую партию и готовился перейти на нелегальное положение. Он предложил встретиться на широкой набережной перед королевским дворцом, в открытом общественном месте, чтобы создать иллюзию случайной встречи двух старых приятелей, не вызвав подозрения у полицейских патрулей. Что предосудительного в том, чтобы припарковать машину и отправиться на пробежку или погулять по берегу Тонлесапа?

Тунь был в спортивных шортах, хотя утро выдалось промозглое. Чтобы согреться в ожидании якобы случайной встречи с Прамой, он занимался растяжкой и бегал туда-обратно между двумя кокосовыми пальмами. Дочка стояла спиной к нему и рисовала на окне машины, поглядывая на смутное отражение папы на запотевшем стекле. Она проснулась, когда отец проходил мимо ее комнаты, и увязалась на встречу.

Боясь, что она заболеет от тумана, пропитавшего ее волосы, и холодного ветра, дувшего с реки, Тунь предложил дочке вернуться в машину, но она отказалась, заявив, что это тик пхка чук – душ из крана в виде лотоса, которым она подолгу наслаждалась каждое утро, распевая сочиненный отцом смоат, веселая, как воробушек в купальне, не обращая внимания на то, какое погребальное настроение навевает ее пение.

Старый Музыкант проглотил комок горя, поднявшийся к горлу от воспоминаний о счастливом неведении, с которым дочь принимала мир. Ему хотелось плакать, но он не мог.

Монахи дошли до последних заклинаний, делая паузы после каждой фразы, чтобы участники обряда повторяли за ними. Доктор Нарунн умакнул священную кисть – связку тонких перистых листьев кокосовой пальмы – в бронзовую чашу и окропил водой собравшихся. Капли напомнили Старому Музыканту крошечные бусинки влаги, собиравшиеся в то утро на длинных локонах дочери, как нити крохотных жемчужин, возникавших и тут же таявших.

Он прикрыл глаза, вспоминая мшистую влажность ее волос, когда он положил руку ей на голову. Заметив в конце набережной Праму, он приказал дочери подождать в машине. Девочка с неохотой подчинилась, уловив появившуюся в отцовском голосе твердость, – таким тоном он почти никогда с ней не говорил. В знак молчаливого протеста она села сзади, а не на пассажирское сиденье, которое всегда предпочитала, если машину вел папа. Нахохлившись, она всем видом говорила: «Если ты не желаешь, чтобы я была рядом, то я и сидеть с тобой не хочу!» Он улыбнулся ей покаянной улыбкой. Дочка не ответила.

Прама приехал на старом дребезжащем велосипеде, символизировавшем не столько его материальное положение лишенного наследства, сколько демонстративную самоидентификацию с рабочим классом. Друзья, едва не столкнувшись, притворились удивленными.

– Какая встреча! Да, место встречи изменить нельзя! Как дела? Где ты, как ты? Погоди, я дам тебе мой адрес!

Прама вытащил из нагрудного кармана ручку и сложенный листок, притворяясь, что записывает адрес, и подал Туню письмо для своего отца, с которым теперь не общался. Торговец шелком отказался от Прамы из-за его связей с «этими гнусными коммунистами», но Прама, по-мальчишески приветливый и добродушный, несмотря на свою серьезную политическую платформу, не держал на отца сердца. В то утро, перед уходом к повстанцам, Прама сказал Туню – он хочет, чтобы отец принял его решение и выбранную дорогу, по которой рано или поздно придется пойти всей Камбодже. Рассуждения приятеля показались Туню несколько наивными. Прама, взявший себе партийную кличку, которую отказался назвать, уехал, выразив надежду, что Тунь, поразмыслив, последует за ним.

Через несколько месяцев Тунь действительно шел за Прамой – на его похоронах. Его друг погиб в перестрелке между повстанцами и верными правительству войсками в заброшенном в джунглях храме у Сиемреапа. Так и не удалось узнать, пал ли он в бою или был схвачен врагами и казнен. Тело бросили в поле; правительственные части нашли труп и опознали в нем Кима Прамаборисота, сына торговца шелком Кима Хонга. Партийная кличка Прамы и его роль в революционном движении остались тайной: так было лучше для живых, кто так или иначе был связан с повстанцами. Тело привезли в Пномпень, и Тунь вместе с родственниками хоронил друга, взяв с собой и дочь. Это были первые похороны, на которых она побывала…

Скорбь стеснила грудь, и Старый Музыкант не противился этой скорби. Сидя с закрытыми глазами, он отрешился от происходящего, вернувшись в то утро на набережной, когда его друг был еще жив. Прежде чем снова сесть на свой велосипед, Прама схватил Туня в охапку и крепко обнял, дружески постучав кулаком по спине, будто говоря: «Будь сильным, друг!» Тунь, оказавшись лицом к «ситроену», через плечо Прамы видел, что на них смотрит дочка. Он весело помахал ей, сказав одними губами, что они скоро поедут, но дочь подышала на оконное стекло, которое сразу запотело, и стала невидимой для отца.

К марту 1974 года Тунь действительно стал полноправным членом Сопротивления и перешел на нелегальное положение. Он вернулся за ней, но за время его долгого отсутствия девочка переросла отцовское баловство и обожание: «Папа, я уже не ребенок!» Ее единственный упрек оставил в сердце незаживающую рану.

Почувствовав на лице брызги воды с кисти доктора Нарунна, Старый Музыкант открыл глаза. К своему удивлению, он увидел, что в зале только он и молодой врач. Церемония закончилась, участники удалились, солнце тоже ушло, и явилась ночь в серых одеждах.