class="p1">не добьешься, ни учебников, ни диссертаций; вот уже и троллейбус, слава Богу…

Стоило мне посадить декана на поезд, устроить в его купе массивные чемоданы, профессор мигом потерял ко мне интерес:

— Спасибо тебе, голубчик, уважил старика, рад, что в тебе не ошибся — ты, прям-таки, настоящий богатырь! Пожелай мне теперь доброго пути, и ступай себе потихоньку.

Приеду из Киева, расскажу, как доехал. Пока!

С вокзала я возвращался пешком. Было обидно и стыдно. Особенно унизительным

казалось, что для исполнения функций заурядного носильщика мне понадобился мой

единственный праздничный костюм… А как суетился декан в переполненном

троллейбусе, как боялся, чтобы я не поставил на пол непосильную ношу:

— Держи, держи осторожно: там стекло, овощи, рыба, еще пару минут и мы выйдем!

Домой не хотелось — делиться с мамочкой, как на мне сэкономили рубль, чтобы не

заказывать такси… Я шел по вечерним улицам налегке, курил сигарету за сигаретой, ощущая всем телом необычайную легкость после физических упражнений, заменивших в

тот день мне и несостоявшуюся беседу о будущем плодотворном сотрудничестве с

ученым педагогом, и знакомство с его семьей. Хотя, как знать, может и поработаем мы

еще вместе, когда он будет в очередной раз везти хабаря в столицу…

Я шел в тот вечер так, как буду шагать впредь всегда: с виду уверенно, на самом

деле — не ведая куда. И твердо знать, что ни с равнодушной ко мне лингвистикой, ни с

чем-нибудь другим, столь же экзотичным, мне не по пути. А раз так, то прощай, прощай

навеки, моя великая научная будущность! Будь ты не ладен, мой коварный скупой

профессор!

***

Где-то в 1996, когда я, в то время директор еврейской школы, был у мэра Херсона

Людмилы Коберник на полставки советником, проходила в столовой горсовета встреча с

Почетными гражданами города. Был я там как автор сценария, и сидел за столиком рядом

со своим бывшем вузовским преподавателем Виктором Павловичем Ковалевым, многолетним деканом литфака. Это было тяжелое время. Постоянные задержки зарплат и

пенсий, бешеная инфляция, повальная нищета. Погружение…

Тогда в институтах еще не ввели платную форму обучения, и работники высшей

школы нуждались, как все. Профессор Ковалев был не очень доволен соседством с

бывшим студентом. Позднее я понял, в чем дело. Он говорил мне разную всячину: о

незадавшихся отношениях с проректором Юрием Беляевым, тоже своим бывшим

студентом, который хочет отправить его на пенсию. Стал рассказывать всякие истории из

своей жизни. Одна мне запомнилась особенно, а так как впоследствии он подарил мне

свою автобиографическую книжонку с красноречивым названием: «Покоя нет», показывающим главное, к чему он всегда стремился, позволю себе привести рассказ о

возвращении его, боевого офицера с войны, как он описывал это в своей книге:

«В июне 1946 года я демобилизовался и поехал в Херсон, к матери, уже

возвратившейся туда из Ставрополя, в котором ей довелось испытать «прелести»

немецкой оккупации.

Дорога домой запомнилась мне только одним, но весьма оригинальным событием.

Перед посадкой на поезд Киев — Знаменка (прямые поезда на Херсон тогда еще не

ходили) я, выйдя на перрон, раза два прокричал, нет ли попутчиков до Херсона. Ко мне

подошел старший лейтенант летной службы и сказал, что он херсонец. Познакомились и

решили добираться вместе. А надо было в Знаменке пересаживаться на поезд до

Николаева, а там — машиной до Херсона.

В Знаменке билетов на Николаев не продавали, но мой попутчик старший лейтенант

Бутузов как-то быстро узнал, что на путях стоит специальный вагон до Николаева, но

только для каких-то высоких военно-морских чинов с их семьями. Положение мне

казалось безнадежным. Но Бутузов, вдруг прищурившись, переспросил мою фамилию и

48

сказал: «Пошли в военную комендатуру, войдем оба, но ты остановишься у дверей и

будешь молчать». Объяснять, почему, пока отказался.

Мы оба в военной форме, у обоих на кителях изрядное по тому времени количество

орденов. Бутузов подошел в комендатуре к старшему по званию, помнится, майору и, наклонившись, что-то ему сказал. Тот с некоторым удивлением посмотрел на меня и

попросил показать документы. Я показал. Майор куда-то позвонил, с кем-то поговорил и

затем сказал: «Подождите, пожалуйста, в зале».

Бутузов мне ничего не объясняет, говоря о том, что надо бы потребовать и оркестр

для торжественных проводов.

Минут через 15–20 вбегает в зал лейтенант и громко спрашивает: «Кто здесь

капитан Ковалев?». Я отвечаю. И тут же получаю два билета.

Долго допытывался у своего попутчика, что он сказал майору, но он отмалчивался, улыбаясь. И только выпив честно заработанные сто грамм, ответил: «Я ему сказал, что

ты племянник министра путей сообщения». А министром тогда действительно был мой

однофамилец — Ковалев».

Не знаю, почему он стал вдруг изливать мне свою душу: в прошлом у нас были не

безоблачные отношения, достаточно сказать, что на государственных экзаменах я получил

по его предмету, русскому языку, «тройку». И это при том, что все годы учебы он ставил

мне, исключительно, «отлично» и изредка — «хорошо». Три других госэкзамена я сдал на

отлично, а вот эта «тройка» навеки подпортила мое учительское лицо. Причина была

понятна: в конце четвертого курса я отказался переписывать с «четверки» на «пятерку»

государственный диктант. Тогда переписывало человек двадцать, получивших за него

«неудовлетворительно». Мне же, и еще двум другим однокурсницам, ассистентка

предложила переписать работу на «отлично», чтобы не портить статистику: не может, мол, того быть, чтобы на курсе не было ни одного грамотного человека, должен же хоть

кто-то получить пятерку? Конечно, она поступала так по поручению завкафедрой. И я, отказавшись принять столь щедрый дар, невольно поставил его щекотливое положение.

Сказал, что весь смысл такого диктанта в начальном результате, ведь на второй раз я уже

свою ошибку не повторю. Текст, кстати, нужно было писать тот же, потому что эти

работы подлежали бессрочному хранению в институтском архиве. Девочки тоже

отказались. Вот эту мою максималистскую браваду профессор и припомнил мне на

экзамене. Причем, ответил я тогда на все вопросы, дополнительных не было, и когда

объявляли после экзамена оценки, я, твердо рассчитывая на «пять», не поверил своим

ушам. Пошел даже на следующий день к ректору с просьбой пересдать экзамен с

заочниками, у которых "госы" начинались через две недели. Но ректор Богданов стал

меня уговаривать: зачем тебе это надо? Ты что — собираешься в аспирантуру? Какая тебе

тогда разница: тройка — пятерка, — все и так знают, что ты сильный студент. Да и других

преподавателей поставишь в трудное положение: им будет нелегко идти против