Естественно, из пеньки был не весь такелаж, только те канаты, что лежали на виду, придавая особый колорит деревянной лаковой палубе.

— Сумасшедших денег стоит! Я еще было хотел отговорить тебя: на кой шут вбухивать такие деньжищи в средневековую фелюгу? Можно ж купить нормальный океанский двухпалубник, ну не новый, зачем тебе новый? А как строить начали, смотрю: ну тонкий нюх у тебя, парень! В смысле, капитан Люк! Антикварная игрушечка получилась! Ну, за тебя!

Кажется, это была последняя порция шампанского. Пластиковые стаканчики — просто кощунство! А что, если завести не хрусталь, а какие-нибудь антикварные кубки? Вроде тех, что стоят на полках у… Люк растерялся: как назвать зеленоглазую девушку? Госпожа баронесса? Мадемуазель де Бельшют? Но ведь у нее же должно быть имя! Его зовут Люк, Жероньи — Жан-Пьер… Люк допил и выкинул стаканчик за борт.

— А вчера, как мы ее из дока-то выгнали, ждем тебя, — разглагольствовал Жан-Пьер, проводив стаканчик Люка глазами, — я прямо не утерпел. Дай, думаю, спущу на воду нашу Гло, нашу красавицу! Хоть у бережка капельку покачаться… Слышь, Люк, а давай паруса ставить? А? Ход-то, должно быть, легкий! Надо ж ей крылышки-то расправить, морского эфира хлебнуть?

И тут в кармане Люка очень вовремя ожил мобильный. Ему совершенно не хотелось выходить в море вместе с этим болтуном. Люк торопливо полез в карман, но, видимо, теплое шампанское подействовало на него, как бутылка портвейна: вместо телефона он извлек коньячную фляжку. А мобильник пискнул еще пару раз в другом кармане и умолк.

— Ишь ты! — восхищенно произнес Жероньи. — Во теперь фляжки делают! С будильником! Чего за напиток? — И, как будто так и предполагалось, забрал фляжку у Люка, отвинтил крышечку и приложил горлышко к своему рту!

До чего же гнусный тип! — расстроился Люк. Осквернил все: и яхту, и мою фляжку! А ведь к ней прикасались ее губы! Ее! Губы зеленоглазой баронессы!

— Я «Гло» спустил на воду, и тут прям сразу бежит какой-то хлыщ. Ну, не бежит, он на «вольве» приехал. И говорит: «Продай, Жан-Пьер! Сколько, дескать, лодка стоит?» Я говорю, мол, заказ, не продается. А он как сумму назвал, я только что не слетел в воду. Я ж на корме был. Вот. — Жероньи облизнулся и вернул пустую фляжку. — Ничего питье, только мало. Я сейчас побольше нам принесу. У меня свое. Сейчас сбегаю за кувшинчиком. Только доскажу, а то забуду.

Тут Люк впервые в жизни пожелал человеку смерти.

— А ты сегодня пришел. — Жероньи достал смятую пачку дешевого «Житана», предложил Люку, тот отказался; Жероньи покивал. — Спортсмен, я понимаю. Я хотел тебе намекнуть, так и так, дескать, есть покупатель. А ты такой грустный и весь в белом. Чистый ангел. Грустный-прегрустный! Я сразу просек, не продашь ты свою «Гло» никому. Никому не продашь!

— Да, — твердо сказал Люк. — Не продам. Извините, мсье Жероньи, я должен позвонить отцу.

— Хорошее дело. Мне сын тоже звонит. Раз в месяц, пятого, в половине седьмого. Ты звони, я мигом! У меня сегодня выходной — моего плотника жена рожает, а механик с подсобным его поддерживают. На славу посидим с тобой, капитан Люк!

В поисках лучшего места для приземления с летальным исходом я обошла площадку башни по периметру, выглядывая во все бойницы, и с удивлением обнаружила, что прыгать мне в общем-то и некуда! Капустная башня идеально вписана в утес и, можно сказать, висит над Рейном, как и восточная стена крепости, точно повторяющая очертания скалистого берега, практически отвесно уходящего в речные воды, — а плаваю я слишком хорошо. К тому же вода смягчит падение, мало вероятности, что я разобьюсь о какой-нибудь подводный камень.

Можно, конечно, спуститься на северную стену, под которой ров, и прыгнуть оттуда. Высота стены метров семь, пусть — десять вместе со рвом, но ров-то давно зарос кустами и даже деревьями: сомнительно, что я добьюсь чего-то большего, чем полгода пролежать в больнице с переломанными ногами. Остается юго-западное направление. А это — уже двор замка.

Я обвела его глазами. В саду гномами копошились садовники, на галереях женщины выбивали ковры, белые перчатки Герена отдавали распоряжения, а непосредственно под самой башней, на которой стояла я, — многочисленные хозяйственные постройки с откровенно, надо заметить, ветхими крышами. Ну и как будет выглядеть мое «прекрасное падение»? Эти крыши наверняка проломятся подо мной, на шум сбегутся «люди мадемуазель Романи» и обнаружат меня в каком-нибудь курятнике с переломанной спиной, но — сто к одному — живую! Остаток своих дней я катаюсь в инвалидной коляске. Только вряд ли среди пингвинов…

Ох! По спине и по лбу сразу заструился пот от представившейся перспективы; я отерла рукавом лоб. Боже мой, на мне же шуба! Я стянула ее и бросила на лавку. Сделала из бутылки глоток, но стало еще жарче! Избавилась от стеганого халата и в одной ночной рубашке в изнеможении плюхнулась на шубу. Но что-то мешало, что-то твердое. Я провела по шубе руками. Так и есть: это что-то в кармане! Я достала это.

Шахматная фигурка. Слон. Играть в шахматы меня учила мама. Очень давно, мне было лет пять… «Крепость не бросит тебя», — мамины слова. Спасибо, мама, уже не бросила, вернее не дала броситься! Что из того, что я не нужна никому? Какое мне до них дело? Жизнь нужна мне!

Мне! Рано или поздно эта морока закончится, я расплачусь с долгами и вернусь в Антарктиду. Там мои славные Пьер, Матильда, Рыжая Лапка, Бруно, крошка Ясное Утро. И мои друзья-коллеги с научной станции. И мои любимые белоснежные просторы, могучие льды, самое звездное в мире небо, таинственный запах океана… Я прикрыла глаза и увидела все это, но не в ночном освещении, а в ярком солнечном свете! Пингвины бежали мне навстречу: черно-белые плотные фигурки под голубым-преголубым небом…

В погожий день антарктическое небо точно такого же цвета, как глаза Дюлена. Смешно: если бы я все-таки прыгнула со стены и мои намерения осуществились, то к его приезду — через неделю — меня бы уже похоронили… Немыслимая глупость! Нет, конечно, дело вовсе не в голубых глазах какого-то там случайного торговца недвижимостью, но…

Я глотнула вина и призналась себе самой: но и в них тоже! Пусть мы посторонние люди и он конкурент моей Патрисии, но все равно!.. Я бы сейчас отдала многое, чтобы Дюлен вдруг по волшебству оказался на башне. Мы бы сидели на мягкой шубе и молча бы смотрели на реку и облака… А еще я незаметно поглядывала бы на его выгоревшие волосы и загорелое лицо. А он? Поглядывал бы он на меня?..

Да, наверное. Только мне следовало бы тоже немного загореть, а то я бледная, как восковая фигура, я ведь из Антарктиды, там особенно не позагораешь. Но у меня ведь обычно очень красивый загар! И я всегда загорала именно здесь, на башне, на этой самой лавке. И, между прочим, нагишом — никого же нет! — чтобы не оставалось никаких дурацких полосок от тесемок купальника… А что, собственно говоря, мешает мне сделать это сейчас? Они там все внизу заняты своими делами.

Я избавилась от рубашки, от теплых носков и разлеглась на шубе. Ужасно приятно! Мех есть мех, даже вытертый и старый. Он все равно ласковый, живой, нежный и деликатный… Как руки Дюлена, когда он, жалея, гладил меня, рыдающую, по волосам и спине… Стоп, а почему мне не холодно? Я же голая! Или все еще продолжается жар от ужаса оказаться в инвалидной коляске? Или оттого, что я почти прикончила бутылку вина?